Неясный профиль - Франсуаза Саган

– Ваш брат Луи по-прежнему деревенский житель? – спросил Юлиус у Дидье, потом повернулся ко мне: – Я знал его немного – хороший парень. Но что за странная мысль – оставить свое дело, свой город… А что сталось с его маленькой Барбарой?

– По-моему, они больше не встречаются, – сказал Дидье.

– Барбара Крифт, – объяснил мне Юлиус. – Дочь Крифта, продюсера. Она была без ума от Луи Дале и даже поехала за ним в деревню. Думаю, деревенская жизнь с ветеринаром быстро ей наскучила.

Я сочувственно улыбнулась. Но вовсе не тому, что сказал Юлиус. По-моему, эта Барбара – порядочная дура, если она оставила Луи, вот теперь-то она небось и умирает от скуки в городе или где бы то ни было.

– Луи сам ее оставил, – уточнил Дидье с тщеславием младшего брата.

– Конечно, конечно, – сказал Юлиус, – весь Париж знает, что женщины от вашего брата без ума.

Он скептически улыбнулся и обратился ко мне с веселой доброжелательностью:

– Надеюсь, дорогая Жозе, с вами этого не случится. Впрочем, нет, я плохо представляю вас в деревне.

– Я там никогда не была, – сказала я. – Я знаю только города и пляжи.

Я говорила это, а сама представляла, как передо мной простираются гектары пашен, лесов, лугов и сжатых полей. Я видела, как мы с Луи идем между двумя рядами деревьев, а ветер доносит до нас запах дыма от костра из опавших листьев, и мне казалось, что я всегда подсознательно мечтала о деревне.

– Вот и хорошо, – сказал Юлиус, – теперь вы с ней познакомитесь.

Я вздрогнула.

– Вы не забыли, что на уик-энд мы едем к Апренанам? И вы тоже, Дидье?

Уик-энд… он с ума сошел. Я совершенно забыла о приглашении Апренанов. Это была довольно милая пара, большие друзья Ирен Дебу, которые поселились вдали от Парижа не потому, что были необщительны, а скорее из кривлянья, и всякий раз, приезжая в столицу, – то есть сто раз в году, – воспевали прелести уединенной жизни. Они жили только своими уик-эндами. Но в субботу должен был приехать Луи, и мы собирались провести два дня у меня, наконец-то вместе. Эта суббота казалась мне такой близкой и такой далекой, что хотелось то танцевать от радости, то плакать. Я знала, что у Луи очень широкие плечи, а на руке большой шрам – это его укусил осел, когда он его осматривал, мы смеялись над этим минут десять, – знала, что, бреясь, он обязательно порежется, а когда одевается, ботинки надевает в последнюю очередь. Вот, пожалуй, почти все, что я знала о Луи, помимо, разумеется, того, что я его любила. Я думала о том, как много предстоит мне еще открыть и в его теле, и в его прошлом, и в его характере, думала с любопытством, с жадностью и с такой нежностью, что кружилась голова. А пока что следовало найти какую-нибудь отговорку, чтобы избежать этого уик-энда. Конечно, проще всего было бы сказать: «Так вот, эти два дня я проведу с Луи Дале, потому что мне так хочется», – но именно этого я сказать и не могла. Опять я чувствовала себя виноватой и злилась на себя за это. В конце концов, Юлиус сказал мне о своих чувствах только вследствие солнечного удара и не требовал ответа, так что было бы естественно и честно сказать ему правду. Объективно – да, но за прозрачной стеной мирной очевидности прятались дьявольские тени скрытой правды. В который уже раз я с раздражением чувствовала суетность таких понятий, как «объективно», «ясная ситуация», «независимость», «дружба» и т. д., а кроме всего прочего, мне казалось, что, признавшись Юлиусу – я уже думала «признавшись» вместо «сказав», – я вызову в нем гнев, горечь, желание мстить, и это меня пугало. Что-то вроде черного ореола, окружавшего этого человека, его могущество и обидчивость внушали мне постоянный страх. Хотя что он мог мне сделать? У меня была работа, я никак от него не зависела, я рисковала только причинить ему боль. И если это последнее чувство было достаточно сильно, чтобы я ощущала неловкость перед ним, все же оно не могло заставить меня молчать или говорить полуправду, которую я машинально повторяла вот уже три дня. Поскольку моя жизнь превратилась в широкую дорогу, залитую солнцем страсти, я плохо переносила, когда на нее падала хоть малейшая тень.

Все эти вопросы испарились в полночь, когда я услышала голос Луи, который спрашивал, люблю ли я его, с интонацией недоверчивой и победной одновременно. Он говорил: «Ты меня любишь?» – и я слышала: «Не может быть, чтобы ты меня любила, я знаю, ты любишь меня, почему, за что? Разве можешь ты не любить меня? Я люблю тебя…» Я хотела спросить его, где он сейчас, хотела, чтобы он описал свою комнату, что ему видно из окна, что он делал днем, но у меня не получалось. Наверно, я сделаю это позже, когда его присутствие приобретет новую весомость, более нежную и менее острую, ту, что дает нам память; а сейчас он был для меня мужчиной из ночи, я больше видела его в темноте, чем при свете, он был для меня – горячее тело, запрокинутый профиль, силуэт в свете зари, он был тепло, тяжесть, несколько взглядов, несколько фраз. Он был прежде всего любовник. Но я не помнила, какого цвета его свитер или машина, не помнила его манеру водить ее, ни как он тушит сигарету в пепельнице. Ни даже как он спит, потому что мы не спали. Зато я знала его лицо и голос в момент наслаждения. Но и в этом царстве, огромном царстве наслаждения, нам предстояло сделать тысячи открытий, пройти рядом тысячи и тысячи гектаров нетронутой земли и загасить тысячи костров, нами же зажженных. Я знала, мы оба будем ненасытны, и не могла себе представить тот неизбежный час, когда наш взаимный голод будет хоть немного утолен. Он говорил «в субботу», и я повторяла «в субботу», как потерпевшие кораблекрушение повторяют «земля» или как двое осужденных на вечные муки страстно жаждут ада. И он приехал в субботу в полдень, и уехал в понедельник утром, и был рай, и был ад. Два или три раза мы по очереди выходили на улицу с собакой, только тогда мы и видели дневной свет. Я узнала, что он предпочитает Моцарта Бетховену, что в детстве он много раз падал с велосипеда и что спит он на животе. Я узнала, что иногда он бывает смешным, а иногда грустным. Узнала его нежность. За эти два дня телефон настойчиво звонил раз десять, но я не снимала трубку. Когда он уходил, я, пошатываясь от усталости и счастья, умоляла его ехать осторожно.

– Я тебе обещаю, – сказал он. – Ты же знаешь, теперь я не могу умереть.

Он прижал меня к себе.

– Скоро, – добавил он, – я куплю большую машину, медленную и надежную, как грузовик. К примеру, старый «Даймлер», как тот, что стоит у тебя под окнами ночи напролет.

В пятницу, с присущей мне храбростью, я послала в контору Юлиуса телеграмму самого обтекаемого содержания. В ней было следующее: «Приехать уик-энд нет возможности Точка Все объясню Точка Тысяча сожалений Точка Жозе». Теперь оставалось найти объяснение. Отправляя телеграмму, я понятия не имела, что скажу: приезд Луи был так близок, что от счастья я начисто лишилась воображения. Теперь же, когда счастье утвердилось и окрепло, я чувствовала себя еще менее способной что-либо придумать. Присутствие «Даймлера» – если допустить, что он принадлежал Юлиусу, – поставленного здесь, чтобы шпионить за мной, как когда-то под окнами Алана, меня не смущало. Шофер, если опять-таки допустить, что там был шофер, мог донести только, что я прогуливала черно-рыжую собаку и потом ту же собаку прогуливал какой-то мужчина. Я все-таки решила сказать Юлиусу, что ездила повидать своих старых друзей, живущих недалеко от Парижа: или он мне поверит, или поймет, что я лгу, и тогда приступит к одному из своих контрдопросов, вести которые он умел. Кончится это сценой или упреками, короче, объяснением, которое принесет облегчение всем, и мне в первую очередь. Итак, не признаваясь в этом самой себе, я предпочла быть уличенной во лжи, чем просто сказать правду. Я собиралась уходить, когда зазвонил телефон. Звонили из Нью-Йорка. Услышав в трубке повелительный и гнусавый голос свекрови, я испугалась: что же еще придумал Алан?

– Жозе, – сказала она, – я звоню по поводу этой истории с разводом. Разумеется, Алан готов сделать для вас все возможное, и я тоже, но ваш адвокат невероятно упрям. Вы что, не хотите разводиться?

– Хочу, – ответила я, оторопев. – А в чем дело?

– Этот самый мэтр Дюпон-Кормей, адвокат мсье А. Крама, со всем согласен, и с суммой алиментов тоже, но он до сих пор не выслал нам необходимые бумаги. В конце концов, Жозе, вам же нужны деньги! Впрочем, – быстро добавила она, – если и не нужны, все равно не помешают.

– Я абсолютно не в курсе дела, – сказала я. – Я все узнаю.

– Я на вас рассчитываю. А если у вас есть более важные дела с людьми, ведущими менее fair play,[2] чем мы, смените адвоката. Он, кажется, считает почти неприличным, что мы хотим как-то обеспечить вас. Тысяча долларов в месяц – не такие уж безумные деньги.

Я считала как раз наоборот. Кое-как поблагодарив, я обещала заняться всем этим и повесила трубку, заинтригованная и удивленная: с какой стати адвокат Юлиуса, который, по логике вещей, должен был оказаться опаснейшей акулой, вел себя как овечка с моей не менее опасной свекровью? Потом я об этом забыла.