Газета "Своими Именами" №29 от 16.07.2013 - Газета "Своими Именами" (запрещенная Дуэль)

Сбили мы «раму», корректировавшую огонь немецких батарей по нашим танкам, и вернулись на базу все. С того самого вечера и началась моя эта самая мирная жизнь. В свои двадцать с небольшим мы уже приучились не особо заглядывать в будущее, но прошлое помнили хорошо...

Малая моя родина — затерявшаяся в белорусских лесах деревушка Сахаровка. Жизнь в ней была, правда, совсем не сахар. В большой бедности жили. Была у меня с детства мечта, смешная правда — стать киномехаником. Модная тогда была в деревнях профессия — кино крутить. Но когда мне стукнуло тринадцать, разбилась моя мечта — умерли отец, сестра, и ушёл я в город на заработки. Поступил в ФЗО при паровозном депо. Вот там и подхватил вдруг «вирус» другой мечты — о небе. Всю жизнь «страдаю» от этой болезни.

Что творилось тогда! Самолёты, рекордные перелёты, аэроклубы — голова шла кругом. Да тут еще к нам в общежитие два пилота настоящие заглянули. Сапоги хромовые, блестят, пилотки со звёздочками, на рукавах крылья с пропеллером. Этот удар мы с ребятами ещё как-то перенесли, но вот кожаные регланы нас совсем доконали. Я тогда твёрдо решил: все силы приложу, но стану лётчиком. Ребята стали пугать меня, мол, худой, маленький, в аэроклубе медицинская комиссия — не люди, а звери: бросают в глубокую яму, вытаскивают и пульс щупают. Надо, решил, потренироваться падать в ямы, а покуда начал фотографии лётчиков, героев Испании и Халхин-Гола, из журнала вырезать...

Исполнилось мне шестнадцать, закончил я ФЗО, стал бригадиром в цехе, а в летчики хочется — сил нет! Отправился в аэроклуб. Прошёл комиссию. Зачислили. Начал заниматься и вдруг узнаю, что летчиком-инструктором у меня будет... девушка, чуть старше, чем я. Такого издевательства над своею мечтой я не вынес и забросил учебу. Живу, хорошо зарабатываю, уже мастер, стахановец — дался мне этот аэроклуб! Вон маршал Ворошилов тоже слесарем был — и ничего.

И вдруг судьба — судьба «не вдруг» не случается — приходит ко мне в цех мой инструктор, та девушка, Анна Чекунова, и приносит курсантскую лётную форму. На следующий день я вернулся в аэроклуб.

В этой форме с инструктором Аней я и взлетел первый раз в своей жизни. Да вот так, незаметно, и пролетал сорок лет. И около сорока самолетов и вертолетов освоил. Последний полёт у меня был в пятьдесят восемь лет. Ну, думаю, хватит. Всё труднее и труднее поспевать за новыми машинами, за молодёжью. Эх, а знал бы ты, как и теперь хочется на новом МИГе полетать! Ну да ладно...

По окончании аэроклуба, весной сорокового, я прибыл в лётное военное училище, а в начале сорок первого начались полеты на учебном УТ-2, затем мы «пересели» на истребитель И-16. Это была моя первая боевая машина.

22 июня с утра мы собирались в город, солнышко светило. Первый в нашей жизни «юнкерс» низко-низко прошел над нашим аэродромом, отчётливо были видны кресты... Война! Из училища в строевую часть я прибыл только в январе 1943 года. Потери в небе были огромные, да и на земле тоже. Прошел ускоренную переподготовку на американские «аэрокобры» — и сразу в боевой полк. А тут — что ни лётчик, то ас! Борис и Дмитрий Глинки — оба Герои, Герой-комэск Николай Лавицкий, сам Покрышкин, Иван Бабак...

Иван Бабак, мой фронтовой друг, и сейчас живет на Полтавщине. Ты знаешь, что это за человек! До войны тихий, ни с кем, кажется, так и не подрался, но что он творил в небе! К концу войны уже полком командовал, но сбили-таки его в марте сорок пятого. В полку его считали погибшим, я даже на борту своего истребителя написал «за Ваню Бабака!» Вдруг прошёл слух, что Иван жив, в плену, в американской зоне. Покрышкин, как узнал, так сразу — туда. Американцы рты пораскрывали: сам знаменитый ас, три Золотые Звезды Героя, но пока они ахали, комдив схватил Ивана в охапку и домой! Дерзость с его стороны неслыханная, не будь он человеком прославленным, головы бы ему не сносить. Такая вот была фронтовая дружба, как вспомню сейчас, слеза наворачивается. Близкий мой друг Петя Гучек — Героя ему дали посмертно — погиб за несколько дней до Победы. Петя научил меня писать дневник, так и веду его уже полвека...

Ну кто меня, не нюхавшего пороха, возьмёт в таком полку в ведомые? Выполнил я несколько боевых вылетов, и тут комэск Николай Лавицкий говорит:

— Дольникова ведомым беру я...

Тридцать первого августа небо над Кубанью было ещё «не наше». Самолет комэска оказался в отчаянном положении, секунда-другая — и его расстреляют. Тут я и бросил свой самолет под очередь немца. Комэск вывернулся, а я падаю. С трудом выбрался из горящей машины, спустился на парашюте. Но при ударе о землю вывихнул руку. Подобрали меня наши пехотинцы, отвезли в медсанбат. Руку мне вправили, а на следующий день я и сбежал. Пришел в полк, а меня считают погибшим. Комэск так и сказал:

— Гриша Дольников был не только смелым летчиком, но и преданным другом.

Был? Нет, думаю, еще полетаем. Скоро я сбил уже три самолета. С того времени дали мне позывной «Горачий» — так, на белорусский манер, произносил я слово «горячий». С этим позывным всю войну и пролетал...

Прошел месяц после того, как меня сбили. Утром 30 сентября Коля Лавицкий повел нашу шестерку «аэрокобр» в район Большого Токмака. Задание ясно до деталей: ни одной бомбы не должно упасть на позиции наших войск, драться до последнего, если потребует обстановка — идти на таран. Это был мой 56-й боевой вылет.

Вышли в зону «работы», я первым заметил шестнадцать «немцев». Идут без прикрытия истребителей. Коля дает команду: «Горачий, атакуем!» Пошли на прямое сближение. Немцы дрогнули, несколько бомбардировщиков круто заложили вираж и пошли назад. Три бомбардировщика мы с ходу свалили. И тут появились запоздавшие «мессеры». По приказу комэска пошёл с ними на сближение и с первой же попытки прошил очередью головную машину». Немец задымил, но не падает. Подошел ближе, чтобы добить, жму на гашетку, а пулемёт молчит — кончился боекомплект. Таранить! Только подумал, как мой самолет задрожал и начал сыпаться вниз. Слышу в наушниках голос комэска:

— Горачий, горишь!

Машина падает беспорядочно, я с трудом выбрался из кабины. Но прямо на меня идет «мессер», очередь, еще одна очередь. Мимо! Живой. Земля уже рядом, жаль — чужая... Не дело пересказывать Шолохова, но мы без него не обойдёмся никак. На, читай, тут закладочки у меня: «Дырявил немец мне машину и с верху и с боков, но мне, браток, везло на первых порах. Везло-везло, да и повезло до самой ручки... Попал я в плен <...> Как остался я живой тогда — не понимаю, и сколько времени пролежал — не соображу. Очнулся, а встать на ноги не могу... в глазах темень... и боль во всем теле такая... Но кое-как встал. <...> Нечего греха таить, вот тут-то у меня ноги сами собою подкосились... потому что понял, что я — уже в окружении, а скорее сказать — в плену у фашистов. Вот так оно на войне бывает...»

Очнулся я от тяжелых ударов. Немцы били ногами до тех пор, пока не стало темнеть в глазах. Чего бы ни стоило — нужно встать, иначе так, лежачего, и убьют. Встал, думал, пот со лба течёт, а это кровь. Так вот всё, по-шолоховски: «Вот, — думаю, — и смерть моя на подходе»... И вот так потешно человек устроен: никакой паники, ни сердечной робости в эту минуту у меня не было».

Гестапо располагалось в крестьянской хате, туда меня и поволокли. За столом сидели трое. В центре сильно подвыпивший жирный немец в белой расстёгнутой рубахе. Наверное, старший по званию. У ног сидела здоровенная овчарка. Начали допрос. Назвался я, сам не знаю почему, Андреем Соколовым.

На столе стояли бутылки, закуска. Окна были распахнуты, и видно было, как сгоняют народ. Немцы умели превращать казнь в спектакль — для запугивания населения. Гестаповец плеснул в стакан водки и приказал:

— Пей за нашу победу!

Мне терять было уже нечего, и я ответил:

— Мало.

Немцы переглянулись и налили полный стакан. Я молча выпил, а от закуски отказался:

— Русские после первой не закусывают.

Потом выпил второй стакан, третий, но закуски так и не взял.

— Русские перед смертью не закусывают, — говорю.

И в этот момент входит в избу старушка-хозяйка, в руках у неё огурцы и помидоры:

— Съешь, сынок, это мои, не их, иродов.

Немец ударил её сапогом, она упала, а я, потеряв контроль над собою, бросился на фашиста. Втроём они меня били до тех пор, пока не поняли, что я без сознания...

Дело не в том, что Шолохов перенёс эту сцену в кабинет начальника концлагеря, важна её суть. Думаю, Михаил Александрович правильно поступил, что не добивался полного совпадения характеров, обстоятельств, деталей. «Судьба человека» — она не столько о Соколове-Дольникове, она о человеке, воистину о судьбе человека. Я бы здесь избегал слов с большой буквы... Хотя... ведь этот Человек шагнул в книгу, потом в Легенду... Кстати, слово «легенда» мне нравится, по-моему, оно ничем не хуже слова «правда», ежели так долго служит людям. Вот тут открой, почитай: «...с первого дня задумал я уходить к своим. Но уходить хотел наверняка». И дальше: «...я спать окончательно разучился: ночи напролёт думал, как бы мне к своим, на родину сбежать».