Зомби идет по городу - Виктор Пронин

– У тебя же руки скованы!

– Виноват, отставить. Подносит мне Амон трубку к уху, и тут я слышу дыхание... Не поверишь, Леонард, дыхание ну прямо точь-в-точь как у тебя сейчас. Алле, говорю из последних сил в последней надежде, алле... Тот человек, ну, который дыханием на тебя похож, поперхнулся, не ждал, видимо, от Амона столь грубых шуток и трубку тут же бросил.

– Так что же он тебе сказал?

– О, Амон... Простодушное дитя гор... Лукавым его назвать никак нельзя. Как ребенок, как малый неразумный ребенок наслаждался моей беспомощностью и своим могуществом... Да, и своими знаниями. Знаешь, что его потешало больше всего? Я жизнь кладу, чтобы узнать, выведать, разнюхать, подсмотреть и подслушать, а он шпарит открытым текстом на все мои самые заветные вопросы. Все равно, дескать, в ближайшие полчаса голова моя потеряет способность мыслить и передавать информацию, в могилу унесу я с собой все эти тайные знания...

– Ты слышал мой вопрос? – сорвался Анцыферов. – Что он тебе сказал?

– Да, – задумчиво протянул Пафнутьев, отрешенно глядя в серое окно. – Вот оно как бывает... Да, и про тебя говорил, – как бы вспомнил что-то важное Пафнутьев. – Очень хорошие слова, уважительные. Наш человек, говорит, надежный, исполнительный человек, на которого всегда можно положиться, всегда в трудную минуту выручит. Так что ты не переживай, Леонард, ни одного худого слова о тебе я от Амона не услышал. Полный восторг и преклонение. И про Колова хорошие слова говорил... Ему очень понравилось, когда тот при полном параде ворвался в кабинет к Дубовику. На Амона это произвело потрясающее впечатление. Что он видел в жизни, кроме гор и баранов? А тут генерал, при орденах, обнимает его у всех на глазах... По-моему, Амон даже прослезился, когда вспоминал об этом случае.

– Пугаешь?

– Ха! А чем можно испугать честного и бескорыстного прокурора? Не представляю даже. – Пафнутьев пожал тяжелыми плечами и изобразил на лице полнейшее недоумение – дескать, и в самом деле нечем ему припугнуть своего лучшего друга. – Но стоило мне освободиться, – Анцыферов напряженно уставился Пафнутьеву в рот, – стоило мне освободиться, я взял бумагу, шариковую ручку и собственноручно изложил все сведения, полученные от насильника и убийцы. Потом записи размножил и заверил у нотариуса. Дескать, писал в твердом разуме и ясной памяти. И разослал в разные места. Как только со мной случится что-то непредвиденное, тут же во всех этих местах прогремят маленькие информационные взрывы.

– Подстраховался, значит? – усмехнулся Анцыферов.

– Поэтому, Леонард, – Пафнутьев пропустил мимо ушей последние слова прокурора, – поэтому не надо у меня спрашивать, не надоело ли мне работать с тобой. Когда надоест, когда станет невмоготу – сам скажу. Да и ты не будешь из этого тайны делать, верно? Ведь скажешь мне, что терпеть уже больше нет сил?

– Посмотрим. Увидим. Решим. – Анцыферов твердо посмотрел Пафнутьеву в глаза – первый раз за время разговора.

Пафнутьев прекрасно понимал, что вряд ли когда-нибудь Анцыферов полюбит его и проникнется почтением. Обыкновенного, даже холодноватого сотрудничества тоже не будет. «Зачем же он мне в таком случае нужен?!» – подумал Анцыферов, глядя на этого хмурого человека, с короткими торчащими волосами, глядя с недоумением и неприязнью на человека, на котором любой костюм выглядит тесноватым, если не заношенным. Да, думал Анцыферов, он явно понимает о себе слишком много, уж если осмеливается дерзать, шуточки шутить. Кто за ним? Сысцов? Нет, тот великодушный порыв, который вознес Пафнутьева на неплохую должность, у первого давно иссяк. Не оправдал Пафнутьев его надежд – ни материальных, ни служебных. Но ведь за что-то он себя ценит, что-то дает ему право вести себя столь вызывающе? Что? Верность каким-то догмам или, скажем иначе, идеалам, от которых отреклись уже как все общество, так и отдельные его представители, включая самых высокопоставленных... Ведь отреклись. Признали вредными и для собственного народа, и для остального человечества. Но остались метастазы вроде Пафнутьева, которые пытаются что-то там отстаивать, на чем-то настаивать...

– Да на кой черт он мне нужен! – воскликнул Анцыферов вслух, когда дверь за Пафнутьевым закрылась. – Гнать его в шею, да и дело с концом. Пора, пора, Паша, прощаться. Нет больше моих сил терпеть. И ни одна живая душа, Паша, за тебя не заступится.

Выйдя от Анцыферова, Пафнутьев думал примерно о том же, почти теми же словами, да и закончил свои мысли тем же выводом, к которому пришел и Анцыферов.

– Пришел час, Леонард, прощаться нам с тобой! И пусть попробует кто-нибудь вступиться за тебя.

И едва он произнес эти слова, как откуда-то из подсознания выплыла фамилия – Невродов.

– Невродов, – повторил Пафнутьев негромко, словно привыкая к этой фамилии, словно пробуя ее на благозвучие. Но, не поняв сразу и не оценив этой догадки, он уже хотел было переключиться на другие мысли и заботы, однако Невродов из сознания уходить не желал. Валерий Александрович Невродов. Областной прокурор. Человек, едва ему знакомый, но все-таки он может набрать номер, поздороваться, спросить о новостях, пожелать встретиться....

Пафнутьев представил себе этого человека – массивный, краснолицый, с маленькими, вечно настороженными глазками, смотрящими на мир откуда-то из-под тяжелого, мясистого лба. Пальцы у Невродова были короткие, толстые, сильные, они явно выдавали его пролетарское, если не крестьянское, происхождение. Он, похоже, чувствовал свою неполноценность по сравнению с изысканным Анцыферовым, городским прокурором, который носил изящные костюмы и которого причесывала такая соблазнительная девушка из соседней парикмахерской. Невродов причесывался сам, да и стригся, похоже, тоже самостоятельно, поскольку виски у него были далеко не всегда одинаковой длины. Да, встречается такой тип в правовых коридорах – густые прямые волосы, зачесанные назад, тяжелые морщины на низком лбу.

Невродов был недоверчив, мнителен и этих своих качеств не скрывал. И еще знал Пафнутьев – у областного прокурора не все в порядке с образованием. То ли не закончил юридический институт, то ли закончил, да не тот, короче, здесь таилось его слабое место. С Сысцовым дружбы не водил, во всяком случае, в бане с ним не парился. Анцыферов откровенно смеялся над Невродовым, рассказывал потешные истории о его влюбчивости, скрытности, подозрительности. Колов избегал Невродова. Пафнутьев напрямую, по делам с ним не сталкивался, не было повода. А теперь все складывалось так, что такой повод появился.

– Невродов, – повторил Пафнутьев, – Валерий Александрович. Человек, который живет на окраине, на отшибе всех городских страстей. Пора тебе, Валерий Александрович, включаться в наши низменные забавы. Хватит по кустам отсиживаться. Труба зовет, Валерий Александрович. Вы слышите ее тревожный зов, полный боли и отчаяния, слышите? Вы скоро, совсем скоро услышите его. Все идет к тому, Валерий Александрович, все идет к тому...

Пафнутьев невнятно бормотал про себя эти слова и все тверже убеждался – только Невродов нужен ему сейчас.

– Ну, держись, Валера, ну, держись. – Пафнутьев с такой силой потер ладонями друг о дружку, словно хотел получить таким образом огонь. А в общем-то, Пафнутьев действительно высекал огонь, сознательно и обдуманно разжигал пожар.

Он вышел из здания прокуратуры быстро, решительно, словно самой походкой хотел придать себе уверенность. Пройдя два квартала, нашел телефонную будку с работающим аппаратом. Звонить из кабинета не решился – телефон наверняка прослушивался. Не давая себе ни секунды на раздумья, на колебания, набрал номер, прижал к уху холодную, мокрую трубку.

– Валерий Александрович? Здравствуйте! Пафнутьев беспокоит.

– А, Павел Николаевич... Слышал о твоих похождениях.

– Я тоже каждый день слышу о собственных похождениях нечто новенькое. Встретиться бы, Валерий Александрович.

– Да? – удивился Невродов. – И как срочно?

– Как скажете. – Пафнутьев всегда чувствовал собеседника и, начиная разговор с Невродовым, уже знал слова, которые позволительно произнести. Невродов говорил основательно, обстоятельно, и в разговоре с ним было нельзя употреблять слова необязательные, облегченные. Только серьезно, вдумчиво, озабоченно. И еще знал Пафнутьев нежное, незащищенное место в большом, громоздком теле областного прокурора – тот любил, чтобы ему воздавали должное и даже чуть побольше. Но лесть должна быть продуманной, сдержанной, словно бы даже вынужденной. Никаких восторгов, умилений, восхищений умственными или физическими его достоинствами. Только по делу, и опять же, вроде вынужденно. Иначе Невродов недовольно морщился и на человека смотрел с такой гнетущей, тяжкой подозрительностью, что тому оставалось только раскланяться, причем чем быстрее он это сделает, тем лучше для него же.