Шепот звезд - Александр Старостин

Вдруг и Одесса - обольстительница из мира усопших, но являющаяся в этот мир во всем блеске своей былой красоты и очарования? Вдруг она развалинам роскошных особняков сумела силой колдовских чар придать первоначальный вид? Но это - обман. И она сама - обман.

Зачем она является в мир и зачем обольщает нас, простых технарей? Какая у нее цель?

Николай Иваныч толкнул покоробленную дверь и очутился на крыше.

- Ничего не было, - сказал он вслух. - И нет ни малейших доказательств ее существования. Была бы хоть пуговка, хоть засохший цветок...

Кое-что он произносил вслух, кое-что мысленно.

Вот для чего раньше засушивали цветы в книжках - для доказательства былого счастья.

Он увидел сверху свою машину и невесело рассмеялся: чего морочу себе голову?

И испытал наплыв благодарности к Одессе, которая сумела так долго занимать его воображение и напомнила о существовании давно забытых образов готических романов.

- И все-таки здесь что-то нечисто, - сказал он себе. - А если она нечистая сила, то, пожалуй, сама обнаружится.

На другой день он медленно двигался через гулкий аэровокзал, сверкающий стеклом и алюминием, как мечта радетеля за народное счастье Чернышевского, и его мысли, подобно маятнику, раскачивались от Одессы Федоровны к отцу, от отца к очередному АПу.

Мама, я летчика люблю,

Мама, я за летчика пойду

Летчик высоко летает,

Много денег зашибает

Вот за что я летчика люблю.

Такой вздор пели по деревням. И ходили в восьмиклинках. Теперь песни еще хуже, не говоря о кепочках.

Он не замечал ни сквозняков, гуляющих в этих огромных и гулких помещениях, ни пассажиров, не слышал дикторши Оли, объявлявшей города, которые можно поглядеть на географической карте во всю огромную стену, расчерченную красными линиями воздушных сообщений.

При взгляде на Крестинина внимание гипотетического наблюдателя по природному свойству замечать все, что блестит, задержалось бы на кокарде и анодированной капусте, на пуговицах с гербами; когда бы первое ослепление "золотом" прошло, наблюдатель увидел бы затененное козырьком лицо, скорее бледноватое, человека неопределенного возраста с тем тревожным выражением в зрачках, по которому безошибочно узнают русского среди иностранцев. Человека с таким лицом вряд ли назовешь счастливым: и сквозь анодированное золото льются слезы.

Он не замечал ничего, даже товарищей, оформлявшихся в Копенгаген, которые притворялись иностранцами, для чего делали развязные движения людей свободного мира и нахально улыбались, но черта с два скроешь под этой развязностью извечную русскую тревогу: не было бы драки. Или: не явится ли холуй во фраке и белых перчатках, не скажет ли: "Здесь вам не положено. Прошу пройти отсюда"? Этот испуг исчезнет разве что в ситуации, когда нечего терять и нечего стыдиться; в основе русской храбрости всегда было что-то от отчаяния и самоубийства: а пропади оно все пропадом! - и на амбразуру. Или на зону, где свободен.

И вдруг от этих желающих выглядеть интуристами товарищей отделилась молодая дама в очках и подлетела к Крестинину. Но тут же растерянно остановилась - он глядел в землю и, казалось, переживал неслыханное горе.

- Аэрофлот? - произнесла неуверенно женщина.

Крестинин вздрогнул и поднял голову - перед ним стояла неуверенная в том, что будет узнана, и потому испуганно улыбающаяся Одесса Федоровна.

- Ода! Матушка, красавица! - прохрипел он, так как голос от волнения сел. - Я думал, что ты мне приснилась. Я ездил в мастерскую и... Я в отчаянии! Я готов был застрелиться.

- И я! И я! Как ты мог не взять моего телефона? А я дурища. Как не дала? Запиши сейчас же, немедленно!

Он написал телефон на чьей-то визитной карточке.

- Я перепишу, сейчас же перепишу! - сказал он. - Ты куда?

- В Одессу.

Он поднял голову и поглядел на любопытствующих "интуристов".

- Понятно. Через Копенгаген.

- Я теперь не хочу никуда ехать. Ты такой шикарный. Ты летчик? Летаешь?

- Иногда. С печки на лавку.

- Мама, я летчика люблю, мама, я за летчика пойду... - спела она ему на ухо.

- Ин-те-ре-сно! - проговорил он. - Очень даже интересно.

- Ой, меня зовут! - воскликнула Одесса Федоровна и так порывисто обняла его, что роскошная фуражка (известный среди летунов мастер!) упала козырьком об пол и покатилась.

- Ой, извини!

- Пусть катится к... Главное - ты есть.

- И ты.

- К свиньям собачьим меня. Меня нет. И мне не хочется даже быть. Важно, что есть ты.

Она зашла за турникет, обернулась и помахала рукой. Потом сняла очки и вытерла глаза. Неужели всплакнула? Ах, милая!

Он вышел на стоянку и сразу увидел солнце, завернутое в облака, а одно облако походило на кудрявого старика с длинным носом, глядящего на мельчающие точки голубей.

"Только что я был рабом производства и АПпов, и вот - солнце", подумал он и стал глядеть на розовое небо, в котором над стариком плавал золотой конь без ног. Как ему хорошо плавать в этом нежном свете. И это ничего, что у него нет ног. Ему и без ног хорошо. Вот он растворяется в неге и свете. И скоро его не будет - он превратится в свет.

Николай Иваныч сел на скамейку и стал ждать вылета борта на Копенгаген.

Вот самолет устремился к золотому коню и растворился в розовом, как грудка снегиря, закате.

- Ах да! Совсем забыл про АП! - Он поспешно встал и отряхнул брюки; начальство в его ранге не имеет права быть замеченным сидящим без дела; оно обязано куда-то идти с озабоченным видом, показывать недовольство имеющимися недостатками и пробуждать в представителях своей службы вспышку трудовой активности, направленной на повышение качества обслуживания техники. К счастью, его никто не видел.

Золотой конь покрылся пеплом, обуглился; у старика нос отошел в сторону и поплыл сам по себе.

Он остановился перед бортом, на котором никак не могли запустить третий двигатель, и подумал: "Удастся ли произвести впечатление обнаружением дефекта и его устранением?" И еще он вот о чем подумал: "Наверное, по причине моей литературной неграмотности я никак не припомню книги, где бы герой каждый день поднимался по воле будильника, возвращался в определенное время домой, валился усталый на диван, тупо глядел вздор, поставляемый телевидением. Его усталость накапливается изо дня в день, и вот он доходит до такого состояния, когда хочется послать все к чертовой матери и залезть под кровать, чтобы никто не наступил".

Но вот Одесса одним фактом своего появления сняла усталость и напомнила о существовании неба.

У него была возможность уйти с работы раньше, и он поехал к отцу, а точнее, по месту собственной прописки.

А вдруг он, как "дядя" Миша, заснул и не проснулся? Все мы рано или поздно не просыпаемся. Не дай Бог, тогда начнется квартирная суета, собирание справок, взятки... При этом он старался не пускать мысли в безумие на границе души, где плавает и пульсирует во мраке бессовестное похабство, за которое стыдно даже перед самим собой. Для собственного успокоения он представил старичков, обвешанных брякающими наградами, где-то на даче за бутылкой.

"До чего же гроб будет тяжел - вдруг уронят", - подумалось на границе души. Крестинин нахмурился на собственные мысли и на мысли о квартирной суете.

Он поднялся по лестнице, позвонил, подождал. Наклонился к замочной скважине - оттуда тянуло сквозняком и свистело, как во всех хрущовских домах. Нюхал-нюхал - вроде бы вони нет. Бывают случаи, когда человек умирает, а тело обнаруживается через неделю или месяц.

Может, позволить ему идти в эскадрилью? Пусть бы себе мотался по местам своей боевой и трудовой славы; пусть бы пионеры с фарисейскими улыбочками повязывали ему галстук - там, в северных дырах, где народ не окончательно испорчен американщиной, эти невинные мероприятия под наименованием "встречи с ветеранами" могут сохраниться и во времена разгула демократии.

О-о, старый дурак с активной жизненной позицией! Опомнись, остановись. Как ты не видишь, что все твои подвиги обернулись бесовскими плясками на развалинах так горячо любимой тобой России. И все, что бы ты ни сделал, пойдет на пользу ворья.

Нет, батька, в эскадрилью я тебя не пущу, я не хочу твоей преждевременной гибели. Живи, наслаждайся, пока позволяет здоровье.

Глава девятнадцатая

- А квартиру он получил, как сама понимаешь, по глупости, - засмеялась Сонька.

Серафимовна машинально кивнула, хотя ничего не понимала. Впрочем, ей стало обидно за Ивана Ильича: все дурак да дурак.

- Я была у самых истоков этой истории... Началась она, как сама понимаешь, когда он спасал английских моряков с потопленного транспорта. Слышала, возможно, про английский конвой... Итак, спасение - первый сюжетный узел, - пояснила Сонька и начертила в воздухе пальцем единицу.

- Выходит, что вы участвовали в спасении англичан? - изумилась Серафимовна.

Сонька, недовольная не то глупостью, не то ехидством приятельницы, сделала паузу и предупредила: