Рыдания усопших (сборник) - Людвиг Павельчик

Настал черед его дражайшей половины. Для меня по-прежнему оставалось загадкой, какими признаками руководствуются власть держащие при распределении подданства: увидев старуху, я предположил было, что основным критерием является возраст, но потом вспомнил, что видел среди горожан как стариков с венками на голове, так и молодых людей с лентами… Что же тогда?

Графиня, молодая и лучащаяся грацией и спокойствием, выскользнула из недр своего позолоченного трона и ступила на край помоста, призывно подняв руки. Признаться, меня обрадовала мысль, что именно она будет проводить мое посвящение, а не старый брюзга – ее владетельный супруг. Я с замиранием сердца ожидал момента, когда длинные, жесткие пальцы Графини прикоснутся к моей голове, и был сам себе противен из-за начавших прорастать во мне побегов раболепства. Видимо, эта строгая особа имела безграничную власть над людьми и пользовалась ею нещадно, а иначе чем объяснить это мое чувство?

Однако, как оказалось, моя очередь посвящаться еще не пришла: неизвестный «бальный распорядитель» поставил Оле впереди меня в списке, и мне пришлось набраться терпения и смотреть, как проходит свою процедуру приема в графские подданные мой недавний товарищ и соперник. Он, сопровождаемый отнюдь не бравой челядью, но все теми же стариком и хромой старухой, всю дорогу до помоста продолжавшими обирать с него соринки, предстал пред холодные очи Графини. Старики отошли в сторону, и Оле остался один на один со своей будущей госпожой. Та, чуть приподняв его голову за подбородок, взглянула ему в глаза и, чуть помедлив, простерла ладони над его белобрысой головой. В руках графини откуда-то появился венок из белых цветов, который секундой позже стал головным убором рыбацкого сына. Оле хотел было в порыве благодарности схватить руку Графини, но пальцы его поймали лишь воздух, а холодный кивок правительницы отослал его назад в толпу, полноправным членом которой он теперь являлся. Когда он шел назад, я на долю секунду встретился с ним глазами и убедился, что парнишка действительно счастлив.

Хегле тронул меня за рукав, давая понять, что очередь дошла и до меня. «Иди и не оборачивайся – позади уж нет ничего» сказал он и чуть подтолкнул меня в сторону помоста. Я встрепенулся, и внезапный страх охватил меня при мысли, что и мою голову вот-вот обхватят тугие стебли венка, превратив меня в одного из них – этих счастливых, почти лишенных всякой индивидуальности графских подданных. Однако выбора мне не оставили – на негнущихся ногах я прошествовал к помосту и вытянулся перед точеной фигурой, стремясь уступать ей в росте как можно меньше. Это мне не удалось: величественность и грациозность женщины подавили меня, заставив втянуть голову в плечи и молить Господа о скорейшем завершении процедуры. В этот момент я готов был поклясться, что, кем бы на самом деле ни являлась суровая властительница – человеком она не была. И сейчас, по прошествии уймы лет, мне не забыть колючего взгляда ее бесстрастных глаз, которым она одарила меня тогда, хотя не думаю, чтобы Графиня выделяла кого-то из своих подданных: просто такая – колючая и бесстрастная – была ее сущность. Да и с чего бы это ей улыбаться мне? Ведь власть в Графстве не была выборной…

Медленно, словно раздумывая, делать ей это или нет, подняла Графиня руки над моей головой, а секунду спустя на ее раскрытых ладонях уже лежал – туго сплетенный и свежий – венок из тубероз, который должен был навеки обратить меня в подданного этой черной особы. Я закрыл глаза в ожидании прикосновения к моему лбу сочных стеблей и забыл о своих страхах. Процедура посвящения была почти окончена, и, получив венок, я смогу вернуться в компанию Хегле и тех, кто должен был отныне стать моей семьей. Однако тут произошло нечто такое, что помешало ей водрузить мне на голову знак своей власти: за спиной я вдруг услышал звук отворяемых ворот замка и вздох удивления, пронесшийся в толпе, а затем гулкие, размеренные шаги, приближающиеся к помосту, на котором я стоял. «Не оборачивайся… позади ничего…» вновь зазвучали у меня в голове слова Хегле, и я, скованный неизвестно откуда взявшимся страхом, не посмел обернуться.

Открыв глаза миг спустя, я увидел лицо Графини. Ни один мускул на нем не дрогнул, ни одна эмоция не отразилась в ее холодных глазах – не опуская рук с венком, она просто стояла и смотрела на того, кто приближался. Наконец шаги за моей спиной замерли, и я услышал голос – низкий и скрипучий, звучащий словно из недр пещеры:

Не делай этого. Убери венок.

Отчего ж? мерно и выдержанно, словно рожденный гулкой бесконечностью, прозвучал ответ, положив начало следующему, непонятному мне диалогу:

Убери… до поры. А сейчас сплети мой.

И ты оставишь меня в покое?

А разве можно иначе?

Вряд ли.

Ну, так что ж?

Пусть будет так. Но этот венок ты наденешь позже!

Последние слова были обращены уже ко мне. Графиня, ожидая ответа, не отводила от меня своих ужасных глаз, и я, сам не зная почему, кивнул.

В этот момент, отделившись из толпы, ко мне бросился тот самый бородач, которого я уже дважды встречал здесь. Не обращая внимания на прокатившийся среди горожан гул возмущения, он быстро шепнул мне в самое ухо: «Прошу, сруби акацию, из-за нее мне не видно заката!» и снова растворился в толпе. Ничего не поняв, я пожал плечами и огляделся в поисках моего товарища.

Хегле вывел меня из замка и, ничего не говоря, довел до границы Графства. Здесь он указал мне на едва заметную в траве тропку:

Иди по ней.

Куда? не понял я сначала.

К морю.

Но ведь ты говорил, что к морю выйти невозможно?

Графиня ведь дала тебе разрешение… Так что – увидимся позже. Но не забывай, что одной ногой ты уже побывал здесь!

И Хегле снова ушел в город, очертания которого становились все более размытыми, а я направился туда, куда он мне указал – к морю. Домой.

Открыв глаза, я увидел, что лежу, укрытый одеялом, на узкой жесткой кровати в большой комнате, освещенной тусклыми оранжевыми лучами массивной лампы под жестяным куполом. Лампа висела в другом конце помещения, так что мое ложе оставалось в тени, что меня вполне устраивало. Воздух был напоен запахом касторки и еще чего-то едкого, щекочущего в носу и навевающего неприятные мысли о больнице. Кстати, поразмыслив и сопоставив все увиденное, я пришел к неизбежному выводу, что учреждение, в котором я нахожусь, именно больницей и является, свидетельством чему были еще несколько коек со стонущими на них телами да две-три сестры милосердия, снующие по комнате и даже здесь, в жарко натопленном помещении, не снимающие свои монашеские головные уборы.

У меня ломило все тело, гудела голова и нещадно чесалась левая лопатка, до которой – я по опыту знал – мне не дотянуться. Я вытащил из-под одеяла руку и поводил ею по воздуху, удивляясь тому, как мало в ней силы. Я заметил, что рука моя похудела и как-то съежилась, а кускам засохшей грязи под ногтями и вовсе не смог найти объяснения. Я попытался двинуть нижней частью туловища и, когда это мне не удалось, по-настоящему насторожился: что я, собственно, здесь делаю?