В августе жену знать не желаю - Акилле Кампаниле

Посетители собрались уходить, но хозяин замка задержал их.

– Что касается ключей, – сказал он, – ради вас я позволю себе воспользоваться ключами от погреба. Сейчас позову прислужницу.

Ею оказалась женщина-домработница, а «прислужницей» ее называл Павони, в силу своего поэтического нрава расположенный облагораживать все, что его окружало.

Старая служанка вошла, и вскоре появились бутылки разной формы, а синьор Павони принялся ревностно смешивать их содержимое в некоей трубке, которую он затем яростно тряс в течение получаса, под почтительное молчание гостей.

– Бедняги несчастные! – пробормотала прислужница, глядя на них с благожелательным состраданием.

Поднеся к губам жидкость, составленную Павони, Суарес судорожно икнул и, поводя безумным взглядом, пробормотал:

– Вкусно.

– Пейте, пейте, вам полезно! – сказал гостеприимный хозяин замка.

Добрый старик, попробовав глоток, никак не решался.

– Да ладно, – крикнул Джедеоне, – чего тебе стоит?

– Чего тебе стоит, чего тебе стоит! – передразнил Суарес. – Хотел бы я тебя видеть на моем месте.

– Да бросьте, синьор Суарес, – вмешался Ланцилло, – не надо церемониться.

– Ты же не ребенок, – воскликнул Джедеоне. – Будь умницей, пей! Посмотри на меня.

С видимым усилием добряк Мальпьери выпил глоток жидкости, чтобы подать пример. Но Суарес потел, держа стакан в руке и задрав нос.

– Вы жеманничаете, – сказал Павони.

– Клянусь вам, что нет.

Суарес схватил себя за ноздри большим и указательным пальцами левой руки и крепко их сжал, закрыл глаза и выпил стакан, не отрываясь, до дна. После чего запихнул в рот дольку лимона; два или три раза его тряхнуло; он пробормотал:

– Вкусно.

– А сейчас, – сказал ему Джедеоне, – приляг-ка на тот диван.

Павони поднес стакан остальным.

– Спасибо, я не пью, – сказал Джедеоне.

Ланцилло тоже отказался:

– Я совершенный трезвенник.

Андреа спрятался под столом, и понадобилось немало усилий, чтобы выманить его оттуда.

– Тогда, – сказал Павони, – давайте обойдем замок.

Они оставили Суареса тихо стонать на диване и прошли в соседнюю комнату, которая служила столовой. Павони подошел к сидевшей у окна дряхлой старухе со свирепым лицом и обнял ее со словами:

– Это самая дорогая из древностей в моем доме: моя мать.

Старуха положила себе в рот шоколадную конфету, аккуратно свернула станиолевую обертку и сунула ее в карман.

– Моя мать, – громогласно объяснил хозяин дома, поскольку восьмидесятилетняя старуха была глуха, – собирает станиолевые обертки от шоколадных конфет, чтобы выкупить из рабства какого-нибудь негритенка.

– Ах, – заорал Джедеоне, у которого было доброе сердце, – я пошлю ей несколько.

Старуха качнула головой.

– Она хочет собрать все сама, – объяснил Павони, – она очень ревностно относится к этой своей благотворительной деятельности и до сих пор сама съедала все конфетки, обертки от которых потом складывала.

– Все сама! – с гордостью сказала утробным голосом старуха, которая понимала разговор по движениям губ.

– Поздравляю! – сказал Ланцилло так громко, как еще никто в мире не произносил этого простого слова.

Павони добавил:

– Она собирает их уже тридцать лет, и даже не знаю, сколько этих оберток она накопила. – Он наклонился к материнскому уху и заорал, что было мочи: – Мама, сколько тебе еще осталось, чтобы выкупить негритенка?

Старуха, привыкшая к этому вопросу, завопила так, будто глухими были остальные:

– Я почти кончила. Может, завтра отправлю посылку, если ты принесешь мне коробку конфет. Я чувствую, что завтра за день я смогу набрать много оберток.

– Хорошо, хорошо, – сказал Павони, который обходился с ней, как с ребенком.

Он провел гостей в соседнюю комнату.

– Здесь, – сказал он, указывая на просторную кровать, – спал племянник жены дяди шурина секретаря друга Наполеона. – И добавил: – Разумеется, Наполеона III.

– А-а, – несколько разочарованно протянул Ланцилло, – я думал, великого Корсиканца.

– Если бы! – пробормотал Павони. – Если бы богу так было угодно!

Пройдя через ряд других комнат, он остановился в одной и сказал:

– Здесь не произошло ничего особенного.

Гости долго осматривали ее в молчании. Потом пошли дальше.

Сколько умиротворенности в этих древних залах! И сколько грусти!

Внезапно гости услышали нежный звук. Они пошли на него и оказались в светлом и просторном зале, где прекрасная девушка играла на старинном клавесине.

– Моя дочь, – сказал старый синьор.

В нем, еще совсем недавно таком жизнерадостном, внезапно произошла глубокая перемена. Сейчас его лицо светилось необычайной нежностью, омрачавшейся тенью привычного страдания.

Прекрасная девушка с золотыми косами на плечах встала, подбежала к отцу и обняла его.

– Играй, – сказал он, – сыграй-ка что-нибудь этим синьорам.

Девушка легкими быстрыми шагами вернулась к клавесину.

– Если позволите, – галантно предложил Ланцилло, – я буду переворачивать страницы.

Девушка с очаровательной простотой поблагодарила его кивком головы, и тут же старинный зал наполнился аккордами грустной мелодии, которую извлекали ее белоснежные руки.

Ланцилло бросил взгляд на ноты и побледнел. Когда не было текста, он не умел переворачивать страницы; а это был «Романс без слов». Через какое-то время, к позору молодого человека, девушка перевернула страницу сама.

Грустная мелодия озера, по глади которого бесшумно скользит гордый лебедь! Одна за другой печальные ноты вылетали из клавесина, медленно кружились в старинном зале и будили отзвуки в старой мебели, в углах, где уже залегла тень сумерек. Красивый старик глядел на дочь с ласковой печалью, поглаживая бородку. За ее спиной Ланцилло испытывал адские муки. В какой-то момент ему показалось, что вроде бы настал момент перевернуть страницу, и он, чтобы опять не ударить в грязь лицом, поторопился эту страницу перевернуть. Но, продолжая играть левой рукой, девушка вернула страницу на прежнее место. Ланцилло готов был провалиться сквозь землю; он решил отказаться от своего предложения и вернулся к друзьям.

– Чего же вы хвастались, будто можете переворачивать страницы, – сказал ему Джедеоне, – если не умеете?

– Вообще-то, – пробормотал Ланцилло, – когда под нотами нет текста…

– Но, – спросил Павони, – вы разве не музыкант?

– Музыкант.

– Тогда зачем же вам следить за текстом, а не за нотами?

– А вот почему: я больше поэт, чем музыкант.

Пьеса завершилась. Павони послал за Суаресом, который пришел бледный, с расстегнутым воротничком.

– А сейчас, – сказал хозяин дома, – синьор Суарес нам что-нибудь споет.

– Но я не умею петь! – удивленно воскликнул Суарес.

– Да ладно, – сказал Павони, – спойте нам какую-нибудь песенку.

Суарес стоял на своем:

– Повторяю вам, что я не пел ни разу в жизни. Скажи, Джедеоне, ведь ты знаешь.

– Это ничего не значит, – пробормотал Джедеоне, – если синьор этого желает, спой что-нибудь.

– Но что же мне петь? Я же никогда не пробовал.

– Да не ломайтесь вы! – вмешался Ланцилло.

– Спойте, синьор Суарес! – хором сказали прислужница и Андреа.

Павони отвел старика в сторону.

– Спойте какой-нибудь романс, – сказал он ему вполголоса, – или вам не выйти отсюда живым.

– В какой бандитский притон я попал! – стонал Суарес, оглядываясь по сторонам; в глазах у него стоял страх. – Будь проклята минута, когда я сюда вошел. – И громко прибавил: – Хорошо. Что вам спеть? Эстрадную песенку? Арию? Церковное песнопение? Что-нибудь танцевальное? Мне все равно, потому что все равно ничего петь не умею. Только хоть подскажите слова…

– Спойте, – сказал Павони, – какой-нибудь…

Но он не договорил. Одним прыжком Суарес вскочил на подоконник, бросился вниз, к счастью, не повредившись, и теперь бежал через рощу к деревне.

Все выглянули в окно.

– Какой прекрасный вечер! – сказал Ланцилло.

Дочь Павони встала и подошла к отцу, уставив на него свои голубые глаза. Он поцеловал ее в лоб. Павони выказывал к ней ту печальную нежность, с какой относятся к больным детям, которым нельзя говорить, что у них за болезнь.

– Моя милая дочь, – сказал он гостям, держа ее в объятиях, – светоч дома, утешение старого отца!

Он взял ее рукой за подбородок и, глядя на нее с огромной нежностью, спросил:

– Это правда, что ты моя добрая фея?

Девушка кивнула, взглянув в лицо отцу громадными обожающими глазами.

Гости стояли, как зачарованные.

Потом она, показывая на видневшуюся в окно рощицу, сказала гостям:

– Там, где растут деревья, папа будет развивать зад.

Все изумленно и сконфуженно переглянулись. Павони с глубокой грустью покачал головой. Девушка подошла к нему и, обняв его, спросила:

– Правда, папа, что ты там будешь развивать зад? Мне и садовник об этом сказал.