Чуть позже зажглись фонари - Мария Степановна Бушуева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я не возражала.
Кому-то, ставящему во главу угла холодный интеллект, покажется, что Димон обладал примитивным сознанием, для которого характерно мифологическое мышление, опутанное паутиной суеверий. Но здесь я возражу: таков весь мир.
И он – возражающий мне холодный интеллектуал, который попал в аварию в тот же день, что и его собственный отец, только двадцатью годами позже, когда его сыну исполнилось столько же, сколько было ему самому в тот печальный день, – тоже таков. Потому что и над ним власть имеют если не кинолитературные, если не мифологические, то обязательно семейные и родовые проекции.
Чтобы освободиться от них, нужно пройти сквозь них.
Сквозь темные коридоры образов…
Когда я болела в деревне воспалением легких, умерла моя любимая морская свинка Пушистик. Мы оставили ее в городе, попросив соседей кормить зверька, и, когда вернулись, поилка была совершенно сухой. Пушистик дождался нашего с Аришкой возвращения, поприветствовал нас радостным писком и – сразу упал на дно клетки.
Даже то место, где стояла его клетка, которую, похоронив морскую свинку, я выбросила, вызывало у меня очень долгое время печаль. Я так любила это маленькое рыжее существо…
Дома болезнь моя прошла.
В деревенском доме больше двух часов я уже не проводила никогда.
– Пушистик умер вместо тебя, – сказал Димон.
И в его голосе я уловила нотки нескрываемого огорчения.
* * *
Но вернусь чуть назад.
Когда дом был отремонтирован и мы стали в нем жить, свечку за упокой души погибшего Лукина решили все-таки поставить и поехали в соседнее село, поодаль от которого был Казанский собор. Вокруг тянулись зелено-желтые заброшенные поля; белый собор было видно со всех сторон, и к нему вела асфальтированная, но старая, очень неровная дорога. Колеса подпрыгивали, и Димон чертыхался: ему было жалко новой машины. У ограды церкви паслись белые козы. Серый, в клочках шерсти, привязанный в отдалении козел бесстрастно пожевывал траву.
Выйдя из машины, мы увидели старого высокого священника: по виду ему было больше восьмидесяти, седые длинные волосы, иногда быстро приподнимаемые легкими порывами ветра и позолоченные на миг летним солнцем, стекали неровными тонкими прядями по его согнутой спине, подол черной рясы был измят, на нем виднелись серебристые следы краски. Священник сам красил оградку чьей-то могилы и, увидев вышедшего из машины Димона, работу свою приостановил, а кисть, серебрящуюся на солнце, из правой руки не выпустил. Эта большая кисть с деревянной ручкой тут же пробудила у меня мимолетное воспоминание: отец красит забор на даче, а я, четырехлетняя, стою рядом, вдыхая запах краски, заглушивший ароматы зелени и цветов, растущих в саду. Тогда еще у меня был отец. Вскоре мои родители развелись. А через несколько лет погибла мать.
– Батюшка, мы к вам с деликатным вопросом, и свечку надо за упокой поставить…
Священник кивнул и, бросив кисть на траву, медленно пошел к дверям собора, облупленные стены которого и давно не обновляемые купола почему-то отозвались в моей душе какой-то струной тоски.
– Честный батюшка и не сильно-то практичный настоятель, – шепнул мне Димон. – У других и иномарки крутые под окнами, и купола сверкают, а он, конечно, пешком ходит и на автобусе ездит.
Я не ответила, но почувствовала к старику доверие и жалость.
В церкви было хорошо: иконы старинные темнели и чуть посверкивали, свечек горящих было немного, но их свечение, колышущееся мягко и как-то по-доброму, точно легкие улыбки, блуждало по стенам.
Димон быстро поставил привезенную с собой свечку к распятию, пробормотав те слова, которые требовались. Старик священник стоял у окна, ожидая вопроса.
Мы подошли к нему.
– Тут вот такая ситуация.
Димон покашлял. Кашлять ему явно не хотелось, но и говорить о собственном суеверном страхе было неловко.
– Мы с женой старый дом купили, здание бывшего клуба в Голубицах, и восстановили. Теперь жилой, первое лето в нем проводим… И тут вот подруга жены, а потом и она сама стали слышать по ночам… – Димон опять покхекал, пощипал бородку, – ходит по дому кто-то… Невидимый. Призрак, в общем. Жена решила, что это погибший очень давно хозяин. Ну я, конечно, скептически к ее страхам отношусь. Но все-таки решил с вами посоветоваться.
– Знаю я этот дом, – сказал священник, – о нем давно шла дурная слава, потому и стоял годами ничейный. Отец мой служил в этой же церкви иереем и хозяина помнил. То ли фамилия его была Марков, то ли Левин… Запамятовал.
– Лукин.
– Он был неверующий. Погиб недалеко отсюда, скот на продажу вез…
– Я так и думал!
– Зря вы его дом купили… Неприкаянная душа не даст вам покоя. Новый-то денег не было построить?
– Да старый восстановить дороже вышло, чем новый построить, – возразил недовольно Димон: самолюбие его было задето, ему хотелось выглядеть богатым. – Понравился мне особнячок, стены как Кремлевская стена…
По дороге обратно в Голубицы Димон сказал:
– Понимаешь, хоть старик и предложил освятить дом, тогда, мол, душа некрещеного бывшего владельца не сможет больше блуждать по комнатам и коридорам, но мне как-то жаль изгонять призрак погибшего Лукина. Может, он увидит, что я полюбил и восстановил его дом, и, наоборот, станет и меня и дом охранять?
– Ты же не верил в призрак?
– Ну… теперь поверил.
* * *
Уникальный ты экземпляр, часто подтрунивал надо мной, Димон, особенно в наше коммерческое время, я даже тебе завидую: живешь за мной как за каменной стеной, мне бы так. Впрочем, зависть и ревность – это и есть любовь.
– Любовь – это совсем другое, возражала я.
– Откуда тебе-то знать – рыбе?
Я не сильно-то обращала внимания на его слова, давно угадав, что зависть у него вызывало почти все. Это был прогрессивный двигатель его жизни. Она толкала его в школе и институте к зубрежке, потому что он завидовал отличникам, и в конце концов и сам стал краснодипломником. Но имелась у его зависти и темная сторона: она требовала обладания. Перемены в стране совпали с главной установкой Димона: неважно как – лишь бы приобрести, лишь бы завладеть. В советские годы эта установка была прочно заблокирована – но шлюзы открыли, и темная вода хлынула.
Но и здесь у Димона было не все гладко: получив, он начинал тяготиться полученным, потому что для его сохранения требовались усилия, и одновременно появлялся и все рос в его душе страх потери.
Я написала «в его душе» – и снова задумалась.
Может ли быть душа у копии?
Ведь я чувствовала, что душа Димона была только крохотным обрывком души его отца, отрывавшего от своей души по кусочку, чтобы вложить в очередной вымышленный персонаж и тем оживить его.
Но Димон мог страдать. Мог испытывать боль. Мог завидовать и ревновать.
И к тому же был потрясающе обаятелен. Этого у него отнять нельзя.
Он просто притягивал к себе девушек и женщин.
Отец его, наоборот, и хмурой некрасивостью очкастого носатого лица, и замкнутостью характера, и мнительным, подозрительным отношением к людям создал вокруг себя непроницаемую капсулу одиночества. Может быть, в юности в подсознании отца жил другой свой собственный образ – обаятельного покорителя женских сердец – и он не зря поделился с зачатым ребенком обрывком своей души?
И я уверена, что в конце концов, при усилиях со стороны Димона, обрывок мог вырасти – и стать
