Вожделенные произведения луны - Елена Черникова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— У меня повар и карточка. Во всех магазинах и ресторанах я плачу картой. А где не принимают карты, туда не хожу я. Папа управляет моим счётом, не знаю как, чтобы я не могла просто снять наличные, а только на покупки, только через официальную кассу. Он ужасно законопослушный. Он всё время перед кем-то отчитывается, что у него белые деньги…
— Я думал, зелёные, — усмехнулся Кутузов.
— Зелёных у него сколько хочешь. Белые — в смысле чистые. Не чёрные. Твоя острота на троечку. Если бы он был сейчас в России, мы с тобой попросили бы у него для тебя, он дал бы, наверное.
— Бы. Наверное. А когда он вернётся в Россию? — улыбнулся Кутузов, машинально регистрируя логические и стилистические провисания в её речи. Собственно, так он слушал всегда и всех.
— Понимаешь, есть ещё мама.
— Понимаю, — самоуверенно сказал Кутузов. — Мы пойдём смотреть мои сокровища?
— О, прости! — Девушка позвонила, посуда исчезла. — Пойдём в библиотеку.
— И такое тут есть? — простодушно удивился Кутузов.
— Слушай! — наконец взъярилась Аня. — Ты хоть разок спросил, чем в этой жизни занимаюсь лично я?
— Извини. Не спросил. А сейчас ещё можно?..
— Можно. Я переводчик экстра-класса. Устно и письменно. С четырёх языков на три. С Востока на Запад и обратно. У меня уже есть высшее образование. Вундеркинд. Работаю с четырнадцати лет. Индиго. Какие слова ты ещё знаешь? Мой мерсик — именно мой! Я же тебе говорила. Показала его папе, когда уже купила, а до того я сама научилась водить, получила права, потом купила очень много часов индивидуальных тренировок. Очевидно, всё было для одной великой цели: научиться тормозить. И притормозить возле тебя.
— Извини. Сюжет… не вписывается в парадигму. Я привык видеть иных студентов, они твои ровесники. Мой сын, кажется, тоже твой ровесник. Тебе сколько годиков?
— Двадцатый понёсся. Вскачь. Сам видишь.
— Ваське тоже. Так же. Слушай, ты удивительная! Но если у тебя были наличные, чтобы купить машину, почему сейчас нет? Ты всё папе отдаёшь?
— Точно. Ты тоже удивительный. У меня всё, вообще всё на карточках именно после покупки мерсика. Папа слегка струхнул, когда понял, с кем связался, и создал специально для меня, так сказать, карточную систему. А оттуда — только на безналичные платежи. Я кажусь ему опрометчиво самостоятельной. Пошли, мыслитель. У меня сейчас вправду нет евро для твоего шантажиста.
— Хорошо, но странно, — заметил Кутузов, испытывая замешательство, любопытство и азарт.
Описание библиотеки мы пока отложим, поскольку в данном случае был бы уместен генеральный каталог.
В центре, на деревянном журнальном столике величиной с футбольное поле, высилась аккуратная пирамида из Библий, сложенная заботливыми руками местного библиотекаря.
Кутузов ахнул, застыл, схватил Аню за руку.
Вчера, получив имущество, привезённое на прицепе, пожилой библиограф перепугался, перекрестился, но взял себя в руки и всю ночь, постанывая от блаженства, разбирал сакраментальные богатства. Утром пришла великолепная волна чувства: полное оправдание любви. Можно, разумеется, любить и человека; библиограф допускал человека, довольно шаткую гипотезу, — но всегда чуял недостаточность самоигральных мотивов для столь предметной любви. Маловато. При человеке всегда надлежит поискать вокруг.
Дивной ночью призрачно, из подкорешковой пыли, касанием тугого ветра веков, от подмигивания нежной виньетки — в голове библиографа пробился туннельный ход к истине, руша пустую породу иллюзий, любовные страхи, открывая пути. В разломы ворвался счастливый шквал озарений, и библиограф наконец презрел насмешки. Да, я — книжный червь! И рад этому до безумия. Не стоит иронизировать.
Он обрёл ясность и понял себя, он прожил самую счастливую ночь, перебирая живые книги. Они сами уложились в пирамиду классической четырёхгранной формы наподобие Великой.
Пережить сотворение Библиотеки, ослепительную простоту пламенного жеста: «Библио» — «тека». Он достиг вершины.
Узрев чудо, Кутузов сначала ощутил судорогу дикой ревности к врагу, коснувшемуся его возлюбленных, но быстро воспрянул и бесстрашно принял шквал энергии, разливанно лучившейся окрест от пирамиды. Она впитала полноту любви библиографа, и мир, и все слова, и все пирамиды Земли. Сердце профессора затрепетало, заколотилось, — необычные, лихорадящие ощущения.
— Превосходно сделано, — сумел сказать он.
Коллекция выглядела как никогда законченной. Произведение иного искусства.
— Рада, что тебе нравится.
— Я не привык видеть её такой… голой, — сказал он невпопад.
— Ну не могли же мы захватить с собой твою дубовую шкатулку! — рассмеялась Аня, вспомнив, как орудовала топором, вскрывая упорную дверцу, а Кутузов сидел рядом, еле дыша, и старался не жмуриться. Зато когда открылось, он восстал и неведомо как переложил всё собрание в коробки. Ничего не напутал, ни пылинки не забыл. Словом, молодцы оба.
— Я не могу, когда нету дверцы, — вдруг заскулил коллекционер, возвращаясь в человеческое, простое, крохоборское.
Терпеливая хозяйка позвонила, указала, и через пять минут аккуратная ширма окружила столик с пирамидой прозрачным частоколом.
— Натянуть крышу и выбрать парадный вход. Прошу!
— О, вот там я и буду жить! — воскликнул Кутузов. — Пусть мою постель положат рядом с книгами, на столик.
Глазомер обещал свободное поселение у подножия сооружения ещё минимум пятерых.
— Не жёстко будет? — заботливо спросила девушка. — Вчерашняя спальня тоже неплоха, по-моему.
— Ну есть же на свете перины, матрасы надувные, мешки спальные. Пожалуйста! Мне будет спокойнее. Аня!
— Мешки на свете, конечно, есть, но ты откуда знаешь?
— Читал.
— Надо же, и я читала. Значит, их сейчас и принесут.
— Слушай, вот бы так всегда: о чём ни прочитаешь — тебе уже несут.
— Так постоянно, так — везде, ты не замечал? Жизнь — тотальный вербальный ресторан. Меню — космическое. Дело только в размере чаевых, — простодушно уточнила Аня. — А уж если написать это, талантливо написать, — всё. Труба. Не отвертишься. Принесут и привезут, и даже без разрешения.
— А это ты откуда знаешь?
— Читала.
Глава 25
Силен бес и горами качает. Бог любит праведника, а чёрт — ябедника. Фимиамы от мук не избавят. Что запасёшь, то с собой и понесёшь. Что грешно, то и смешно
Я не склонна к унынию, — это смертный грех, как утверждают конфессионально зрелые граждане, а незрелые вторят.
Ходить по Москве люблю до слёз, только бывает это редко да перебежками, от одной карьеры до другой. Хорошо, что мои карьеры близко расположены. Покинув один карьер, могу за пятнадцать минут успеть на другой карьер. Генеральша непесчаных карьеров.
Радио «Патриот», отпустившее меня погулять после бури, было тогда моей страстью. Уникальное, невозможное в рыночной парадигме: скудными выразительными средствами оно собирало большую реальную аудиторию, ухитряясь даже не думать над целевой. Убогими заставками, уморительными отбивками, допотопной музыкой, картонно-медлительными голосами ведущих, эклектичной тематикой — это СМИ нарушало все каноны современной журналистики, но его слушали взахлёб. Видимо, время пришло.
Раздолье: выбор тематики, гостей, жанров делали авторы, они же ведущие. Главный редактор не требовал квартальных планов, директорша почти не лезла в творческие механизмы. Владелец даже не здоровался. Звонки слушателей не подвергались отсеву. Профессиональное — фантастичное.
По весьма, согласитесь, уважительной причине — свобода творчества! — я держалась за эфир, как плющ за бедное дерево жизни.
Но с того часа, как я увидела госпожу Кутузову, покоя не стало. Визит её как таковой не был уникальным: сюда заходят и пишут регулярно. Первое требование, о торговле записями программ, тоже было репертуарным. Но вот её аргумент — почему я, почему ко мне пришла? — обязан был насторожить. Ангельский голос. Вам верят, что бы вы ни говорили, заявила мне дама во вторую встречу, прижимая к сердцу мощную антикварную Библию с эмалями на первой доске.
Не смекнула я, не приняла вызова, не заметила оскорбления. Прохлопала ушами, красиво отягощёнными её лапшой. Выставила даму за ворота, не разобравшись. И она взяла перо. Теперь её сын сирота.
Но: что я могла
