Маска Лафатера - Йенс Шпаршу

Итак, дабы не отвлекаться более на зеркальные отражения, не злиться при виде собственного отягощенного глубокими мыслями чела и не корчить себе рожи, я залез на стул и клейкой лентой прикрепил к зеркалу двойную страницу газеты. Утешителен вид близких сердцу биржевых индексов.

Напрасно говорят, что писательский труд далек от физических нагрузок. Я, например, стоит мне загореться новой идеей, тут же срываюсь с места. Если идея не приходит, тоже вскакиваю. Фактически я мечусь без остановки!

Без чего-то семь я положил карандаш на стол. Под заголовком «Размышления о времени», как результат вымученных умственных потуг, появилось одно-единственное предложение: «В настоящий момент мыслей нет».

Глава девятая

На поверхность шипящей зельтерской поднимались все новые крохотные жемчужины, искрясь в круглом свете настольной лампы. На краткий миг они застывали в воздухе, а затем бесследно исчезали, уступая место своим новым собратьям. Захватывающее зрелище, в наблюдение которого я целиком погрузился. Примерно так, наверное, следовало представлять себе арену бродячего цирка.

Стакан с газировкой и настольная лампа стояли на шатком невысоком столике в глубине «Книжной лавки Бенно» — в четырехугольном помещении, отгороженном от торгового зала тремя книжными полками с тематическими подборками: «Досуг», «Животные» и «Женщины».

— …родились и выросли в промышленном регионе Центральной Германии, — вещал голос. — Колыбель немецкой классики Веймар[13] находился в непосредственной близости от вас. Можно сказать, у вашего порога! Такое обстоятельство не могло не сказаться на дальнейшей вашей судьбе. Сами флюиды этого уникального места и все, что мы привыкли связывать с понятием «Веймар», снова и снова становится для вас в последующие годы творческой отдушиной, но в то же время и почвой для споров и пересудов в кругах литературных критиков. «Классика необходима нашей душе, как гигиена нашему телу», — однажды сказали вы с иронией стороннего наблюдателя, и в этих словах есть немалая доля правды. Прежде всего я сейчас говорю о вашей книге «Гёте. Очерк». Она, кстати, издана также и в мягком переплете, вы можете увидеть ее в зале, на прилавке.

Я пригубил минеральной и с интересом слушал, как Бенно, хозяин заведения, начинал вечер вступительной речью.

— Однако давайте проследим последовательность событий вашей биографии. Учеба. Затем работа в разных — следует отметить, что действительно очень разных — местах. Наконец, в 1981 году, поступление в аспирантуру Лейпцигского университета под началом профессора Кранебиттера. Занятия, однако, остаются незаконченными. В 1983 году вы решительно порвали с тем, что в одном из радиоинтервью с присущей вам иронией назвали «наукой народных предприятий». И все же то, что на первый взгляд воспринимается как крах — мы здесь, на Западе, назвали бы это концом карьеры, — на самом деле давно носилось в воздухе. Уже своим дебютом, новеллой «Почему опять я?», вы обращаете на себя внимание узкого круга читателей. Затем…

Обычно эта часть вызывала во мне наибольшую досаду. Я ерзал, не находя места, и либо закрывал глаза, благо не знал, куда их девать, либо с окаменевшей физиономией пропускал все эти банальности мимо ушей. Но сегодня произошло нечто новое! Я понятия не имел, из каких источников книготорговец почерпнул немалую долю той информации, которую теперь использовал, чтобы представить меня гостям.

Многое из сказанного Бенно и для меня оказалось полнейшим откровением. Как, например, этот перл насчет классической гигиены человеческого туловища.

Я глубокомысленно кивнул — мол, все это и впрямь крайне любопытно.

— За свои работы вы получили множество наград — последней из них стала «Вюлишхаймская почетная стипендия», с которой я вас от души хотел бы поздравить здесь и сейчас. Надеюсь, я ничего не забыл?

С улыбкой пожав плечами, я слегка разрядил атмосферу.

— И все же, прежде чем мы перейдем к основной теме сегодняшнего вечера, позвольте мне небольшую реминисценцию. — Книготорговец снял очки. — В вашей книге о Гёте есть одно место, которое мне особенно запомнилось.

Он снова водрузил очки на нос и прочел небольшой отрывок, где шла речь о том, что, разумеется, лишь в действии, в происходящей драме характеры персонажей Гёте приобретают истинные очертания, так распознать их удается лишь постепенно — он «создает, чтобы владеть».

— Возможно, сами вы уже и забыли этот пассаж, — продолжал Бенно, глядя в мое оторопевшее лицо, причем в голосе его проступил оттенок снисхождения. — Для меня же, для меня эти строки всегда имели огромное значение.

Я ответил кивком, а он как раз на миг прикрыл глаза.

Верно, этого отрывка я давно не вспоминал. А ведь напрасно — небезынтересное наблюдение, особенно контрастирующее с лафатеровской темой. Ведь тот, другой просто считывал характер, запечатленный в чертах лица так, будто он неизменен во всех жизненных ситуациях.

Я тут же внес в свои записи соответствующую пометку.

— Но сейчас вернемся к реальности. Сегодня вы прочитаете нам отрывки из «Кочевников расставаний», романа, в отдельных главах которого, как написал некий критик, весьма неординарно трактуется тема разлуки. — Прошу вас!

Его длань простерлась ко мне. Зазвучали аплодисменты.

Под стихающие хлопки книготорговец добавил:

— Не хочу забегать вперед, но надеюсь, ближе к концу нашей встречи вы также согласитесь ответить на некоторые вопросы…

Он одарил меня улыбкой, и я холодно осклабился в ответ.

Начал я, как обычно, с энергичного вступления ко второй главе: «Сидя с моей гологрудой женой, эскимоской Йо-Йо, в нашей прекрасной яранге, на шкуре белого медведя, невольно вспомнил я слова моей бабушки из Радебойлера, с улицы Эрнста Тельмана: „Никогда не говори „никогда““».

Проводя свои чтения, я всегда пекусь о том, чтобы как можно дольше тянуть оговоренное время. Откровенные сигналы публики, немые крики о помощи, такие, как шарканье ног, нервное протирание очков, гримасы досады на лицах, красноречивые взгляды книготорговца на часы и т. д., — все это я игнорирую. Я этого просто не вижу в упор и продолжаю безжалостно зачитывать. Смысл моих действий очевиден: таким образом я хочу вымотать публику, дабы по возможности избежать финальной дискуссии с залом или по крайней мере свести ее продолжительность к минимуму.

Иногда, с тихим вздохом закрывая книгу, я не знал, стоит ли воспринимать одобрительные хлопки зала как комплимент или это просто взрыв облегчения, что я наконец заткнулся.

— О, похоже, я слегка позабыл о времени…

Этой фразой, обращенной отчасти к публике, отчасти к моим часам, я обычно завершал выступление.

— Что вы, ничего страшного, — бестрепетным тоном успокоил меня книготорговец.

Творческий вечер близился к завершению.

Только что я в очередной раз прочитал до боли грустное место, где главный герой ищет свою тапочку, не находит ее, точно буйнопомешанный, мечется по полу на четвереньках и тщетно пытается прокусить ковер — момент нервического ослепления! Иначе он бросил бы эту затею, потому как, придя в себя, осознал, что это вовсе не ковер, а линолеумное покрытие с рисунком.

— Я хочу умереть, — внезапно произносит наш печальный герой, совершенно вымотанный и разбитый.

А жена ему отвечает:

— Пока еще есть желания, ничто не потеряно!

В этом месте публика, как всегда, заливается смехом. И как всегда, мне неясно, что ее так забавляет. Человек распростерт на краю пропасти. А мы над этим смеемся. Нам не дано понять, что вместе с любимой тапочкой он вполне может потерять и рассудок.

Я казался себе актером, бездарно исполняющим роль самого себя. Читал текст, некогда мною самим написанный, но его суть, не говоря о мелких подробностях, давно уже стерлась из моего сознания. А я делал вид, будто до сих пор все прекрасно понимаю; будто текст этот рождается на свет только сейчас, в момент прочтения.

И все же, дабы не превращаться в безвольного раба собственных былых фантазий, я позволял себе всевозможные вольности. Дело в том, что я обнаружил одну закономерность. Про себя я называл ее «законом креативного поворота». Говоря проще, я заметил, что многие фразы становились гораздо лучше, несомненно выигрывали — скажем, приобретали глубину, — если вы всего-навсего переосмысляли их с точностью до наоборот. Например, такой плоский, заезженный вечными повторами пассаж, как «Быть или не быть, вот в чем вопрос», на котором большинство даже безупречных актеров регулярно обламывало себе зубы, загадочным образом приобретал значимость в слегка отредактированном виде, например: «Быть или не быть, — это не вопрос».

Этим вечером я, кстати, впервые уразумел всю полноту финальной фразы седьмой главы, которой я уже много раз заканчивал чтение «Кочевников расставаний». Глупая, всезнающе-фельетонистская ухмылка, с которой я обычно произносил эти слова, пропала бесследно, и наряду с еще свежим воспоминанием о Шаталке и Моталке в душе моей зародилось мрачное, глубокое понимание: