Богдан Хмельницкий. Искушение - Сергей Богачев

«Да уж, воистину терпелив наш казак. Я уже думал, что после такого удара Хмельницкого нельзя будет удержать от мести, а он опять надеется на справедливый суд польских магнатов, – подумал Добродумов, наблюдая эту сцену гнева. – Однако складывается такое впечатление, что Богдана больше разозлило то, что Чаплинский увез его женщину, нежели то, что он убил его сына. Видать, эта ляшка действительно хороша собой и для него много значит. Вот я и нашел слабое место у грозного сотника. Надо будет в дальнейшем этим воспользоваться».

На следующий день на кладбище Суботова, возле часовни, похоронили сына сотника, Остапа Хмельницкого. Хуторские бабы и дочки атамана, как и положено, повыли и попричитали, некоторые кидались на крышку гроба и не давали опускать его в сырую землю. Сам же отец стоял словно каменный, только прощаясь, поцеловал Остапа в лоб и тихо прошептал: «Прости меня и прощай, сынку!» А через день, забрав своих детей и собрав на подводу остатки домашнего скарба, Хмельницкий отправился в Чигирин. Добродумова он тоже взял с собой. После того как они вернулись из Киева, сотник практически не расставался с ним. Илларион почувствовал, что теперь Богдан еще больше проникся к нему доверием.

Через несколько дней, расселив домашних по добрым людям (сыновей Хмельницкого приютил в небольшом флигеле дома своего дома кум Кричевский), Богдан позвал к себе Иллариона, чтобы обсудить, как быть дальше. Видно было, что он сильно сдал за последние дни. Как-то осунулся, глаза, и без того темные, еще больше почернели, щеки впали, а на переносице появилась новая глубокая морщина.

Добродумов заметил, что сотник все эти дни ходил угрюмый и молчаливый, как будто что-то решал и никак не мог решиться на какой-то важный шаг. «Вот сейчас самое подходящее время, чтобы направить мысли Хмельницкого в необходимое русло, – подумал он. – Нужно воспользоваться моментом и сделать так, чтобы его личное горе послужило на благо Украины, а может, и будущего всего православного народа».

– Вот какие думы меня терзают, Илларион, – невесело начал Хмельницкий. – Собираюсь я ехать в Варшаву к Владиславу правды искать. С одной стороны, я давал клятву королю на верность, но с другой – шляхетное панство на местах совсем казацтво за людей не считает. Хоть и написал я гетману Потоцкому про своеволие Чаплинского и Коморовского, да только, видишь, не хочет пан Потоцкий ссориться с хорунжим, и единственно, что отписал, так это разрешить мне остаться на своей убогой батькивщине. Тем самым хутор я никак не верну, да и Мотрону тоже. Я уже не говорю о том, что Чаплинского за смерть сына никто не накажет.

Смириться с такой кровной обидой я не могу. Поэтому и хочу к самому Владиславу ехать, правды добиваться. Уверен, что он станет на мою сторону, ведь я ему славно послужил. А уж воле короля ни гетман, ни хорунжий не смогут противиться. Да еще попытаюсь подать апелляцию в сенатский суд на решение здешнего суда отобрать у меня хутор. Ты здесь останешься за сынами моими присматривать. Вижу, можно на тебя положиться, а их одних сейчас оставлять никак нельзя. Того и гляди, Чаплинский еще какую подлость удумает. Что скажешь на это, Ларион?

«Признаться, не такие слова я хотел услышать от Богдана, – подумал Добродумов. – Если уж от поездки к королю его не отговорить, то нужно хотя бы предупредить, что там он вряд ли найдет правду. Да и про дальнейшие перспективы пора уже подумать. Ведь рано или поздно мне придется возвращаться назад, а для этого нужно обзавестись двумя верными собаками. Кажется, сейчас самый подходящий момент поговорить об этом с Хмельницким».

Илларион подошел к Богдану, взял его руку и приложил к своей груди возле сердца:

– Ты же знаешь, батько, что я свыше послан к тебе, чтобы оберегать от всякого зла и напасти. Послушай, как бьется сердце мое, как оно колотится, словно в набат бьет и требует, чтобы я еще раз предупредил тебя, рассказал, что на самом деле ждет тебя в Варшаве. Не хочу огорчать тебя, атаман, но справедливости ты у Владислава не добьешься. Хоть и служил ты ему верой и правдой, ни разу не изменив присяге на верность, но король не пойдет против польской шляхты. Слишком слаба нынче его власть в Речи Посполитой, он сейчас о себе больше заботится, нежели о чести воевавших за него украинских казаков. Да и сенат тебя не поддержит. У ляхов только своя правда, а казаки для них злодеи и разбойники. Так и будет, я знаю.

А еще вспомни, о чем говорили тебе твои товарищи-казаки: нет правды в Украине, надо поднимать народ на восстание. На милость короля да на справедливость судей польских уповать уже не стоит. Для того и клад тебе в руки пришел, чтобы ты деньги эти направил на объединение казаков на Сечи, чтобы набрались они сил и смогли ударить по ненавистной шляхте. Уже иссякло терпение народа, казаки готовы подняться на бунт. А ты, батько, как никто другой, подходишь на то, чтобы стать всенародным гетманом Украины. У тебя и опыт жизненный, и казаки тебя уважают. И я знаю, что пойдут за тобой хлопцы на дело правое. Подумай хорошо, Богдан Зиновий, а надо ли ехать в Варшаву на поклон королю да только время терять? Сейчас бы с сотниками да полковниками казацкими поразмышлять, как половчее обмануть шляхту, чтобы ляхи раньше времени не заподозрили о заговоре против них. Иначе беды не оберешься.

Да и о союзниках в этой борьбе пора подумать. Хоть у казаков много силы и храбрости, но одной удалью богатырскою одолеть Речь Посполитую с ее войском ох как не просто будет. А где же искать православному люду защиты и поддержки, как не у своих братьев-славян?

Богдан встал со своего кресла и прошелся по полутемной комнате. В углу под образами тускло чадила лампадка, на столе в подсвечнике горела тонкая свеча. Блики от огня ложились на его лицо, отчего оно казалось еще суровее. Он подошел к иконам и, перекрестившись, вернулся к Иллариону, как будто уже приняв какое-то решение:

– Нет, Илларион, не услышав от короля решения по своему вопросу, я не имею права поднимать народ на восстание. Я давал Владиславу присягу и, как честный лыцарь, не имею права идти против воли короля. Вернусь из Варшавы, тогда и будет видно, что делать дальше. Пока же я не хочу рисковать и идти против власти, какой бы злой до казаков она ни была. Ты, главное, молись за меня, чтобы все мои задумки сбылись. Глядишь, и Мотрону вернуть миром, а не войной мне будет легче…

И главное, оставляю тебя здесь не просто так, я бы с радостью взял тебя в Варшаву. С тобой мне спокойнее и надежнее. Но именно потому хочу я, чтобы ты стал воспитателем моим сынам Тимошу и Юрку. Хочу быть уверен, что с наследниками моими ничего не случится. Боюсь, еще одной потери не переживу. Тебе же я доверяю как себе, поэтому оставляю тебя, Ларион, здесь, в Чигирине. Говори, что нужно тебе, сколько денег, чтобы не было вам нужды ни в чем. Да и за клад, который ты мне показал, я тебя толком не отблагодарил. Так что проси что хочешь, просьбу твою выполню.

– Бог с тобой, пан атаман, какой же мне еще награды желать, кроме твоей дружбы? Да и денег нам с хлопцами много не нужно. А вот в помощники мне надо бы пару хороших собак. Я тут присмотрел у одного татарина щенков азиатской овчарки. Эта порода славится не только хорошими овчарами, но и верными охранниками. Их специально выращивали как волкодавов. Но к своим, тем паче к детям, эти псы относятся с особой нежностью и преданностью.

Взрослая собака доходит по размеру до статного казака и, защищая хозяина, может уложить не одного врага. Я эту породу хорошо знаю. При правильном воспитании вернее и надежнее друга не найдешь. Татары и тюрки, откуда родом эти псы, называют их алабаями, то есть богатыми, знатными собаками. Одному мне, если что, справиться со злодеями будет сложно. А вот пара таких верных псов сможет спасти жизнь хлопцам. Да и при воспитании алабая парубкам нужно будет характер проявить, ведь он слушает только своего хозяина и слабого духом человека не признает.

Видно было, что Богдан не ожидал услышать такую просьбу от Добродумова. С одной стороны, он был несколько удивлен и даже не сразу нашелся, что ответить. С другой стороны, эта просьба даже несколько рассмешила его.

Усмехнувшись себе в усы, сотник ответил:

– Истину говорят, что вы, божии люди, не от мира сего. Другой бы попросил десятину от клада, а он себе забавку просит – каких-то щенят. Да у нас во дворе этой своры – выбирай кого хочешь. Я так знаю, что для казака верный боевой конь – лучший товарищ. Но если уж я пообещал, то от слова своего отказываться не буду. Бери деньги, иди к тому татарину и покупай своих алабаев. Может, и будет от них какой-никакой толк. Ну а я завтра же выступаю в Варшаву. Попытаюсь еще раз у Владислава правды найти. А то вдруг ты ошибаешься, и король проявит милость свою к верному служаке?

На том и порешили. Уже засыпая, Добродумов подумал, что сегодня он одержал еще одну маленькую победу. «Войну я пока не выиграл, но и бой не проиграл. Зерно сомнения уже посеяно в душе нашего гетмана. И если для того чтобы поднять казаков на восстание, Хмельницкому нужно еще и через унижение в сенате пройти, то, значит, так тому и быть. Я ведь точно знаю: правды он там не добьется. Вот тогда у него не будет иного выхода, как искать других союзников. Ну а мы с хлопцами завтра пойдем к татарину, которого я видел на рынке с огромным алабаем. Он, кажется, хвастал, что несколько щенков из выводка у него осталось. Наверняка попросит хорошую цену, но ничего, эти собаки мне позарез нужны. Да и найти общий язык с детьми Хмельницкого проще, если мы вместе щенков растить будем», – с этими мыслями он уснул.