Всадник с улицы Сент-Урбан - Мордехай Рихлер

— Да ну?

— Об этом было в «Ивнинг стэндард». Не в новостях двора ее величества, конечно. В Лондонском дневнике. Он приехал, он уехал — событие! Большой талант… наш Люк.

— Пожалуйста, не пей больше.

— Как дети?

— Нормально. Давай сделаю тебе омлет.

— Нэнси… — Его внезапно потянуло к ней.

— Да, да, мой милый…

Они вместе двинулись в кухню, но столкнулись с миссис Херш.

— А, привет, мам. А гутен шабес! Нэнси, ты знаешь, ведь в былые времена моя мамочка по пятницам вечером зажигала свечи! Когда я был маленький, она каждую пятницу свечи зажигала.

Миссис Херш просияла.

— Ты про свои таблетки не забыла?

— Нет, я была хорошая девочка.

— Ну вот. У Нэнси глаза красные. У тебя тоже глаза припухли. Да не о чем вам беспокоиться, честно! У нас все схвачено. Когда это дело кончится, я, пожалуй, вчиню им иск за противоправный арест.

— Мы с твоей матерью тут поссорились.

— Да ну, пустяки. Немножко друг друга не поняли. Не будем расстраивать Джейка.

— Почему не будем? Сегодня я встречалась с Люком. Посидели, выпили. Я расплакалась, он подвез меня до дому, и твоя мать увидела, как он меня у подъезда поцеловал. Она решила, что у меня с ним роман, и поэтому я не хочу, чтобы она тебе рассказывала.

— Да я же слова не сказала! Избави бог!

— Пожалуйста, будь так добр, объясни ей, что ты ревнуешь меня к Люку не оттого, что между ним и мною что-то было, а потому что он сделался таким великим.

— Э, э! Я тут не на суде! Я там на суде!

— Ах, ну и сели бы без меня вдвоем на кухне, — вскричала Нэнси, убегая, — сели бы вместе да и поели бы какого-нибудь парве!

— Чего? — озадаченно переспросил Джейк.

Когда он вошел, она лежала на кровати, плакала. Сел рядом, стал гладить по волосам.

— Умер Нельсон Эдди[76]. В «Геральд трибюн» сегодня некролог был.

Когда ее рыдания утихли, Джейк принес стакан холодного молока и держал у ее губ.

— Пойми, ведь я же не из тех, кто измывается над старушками! — Тут ее плечи снова стали вздрагивать. — И не из тех, кто через слово матерится! В общем, прямо не знаю! Я такой дурой, такой дурой себя выставила! — И она, всхлипывая, часто прерываясь порыдать, рассказала ему, что произошло.

Джейк коснулся ее щеки.

— Я сегодня прибирался у себя в столе, — сказал он. — И нашел фотокарточку, на которой ты десять лет назад снята. Тебе там, по-моему, лет двадцать. Стоишь под деревом в летнем платье и этак еще волосы отводишь, чтобы в глаза не лезли. Такая до боли красивая, я даже злился на тебя, потому что не знал, что за мужчине ты улыбаешься, почему выглядишь такой счастливой — ведь меня ты тогда еще не встретила. Теперь вот знаю. — Он поцеловал ее. — Пожалуйста, постарайся немножко поспать, потом ребенок полночи уснуть не даст.

Проскользнув мимо комнаты матери, Джейк спустился в гостиную, где налил себе еще бренди. Н-да. Не то место, не то время. Поздно стали взрослыми и слишком скоро старимся — вот грустный удел всего его американского поколения. Рожденное в депрессию, хотя на себе и не испытавшее в полной мере ее горечи, оно умудрилось не влипнуть ни в Испанскую войну, ни во Вторую мировую, его миновали Холокост, Хиросима, израильская Война за независимость, маккартизм, Корея, а потом и Вьетнам, и наркотическая субкультура. И все как-то так ловко и без напряга. Все время возраст не тот. Вечные наблюдатели — нет, не был, не состоял, не участвовал. Все вихри где-то в стороне.

Когда Франко гордым победителем вошел в Мадрид, Джейк с приятелями с улицы Сент-Урбан сидели на завалинке, оплакивая уход из спорта Лу Герига[77], который первым дал им понять, что люди смертны. Вторжение в Польшу для них было всего лишь фотографиями, которые они приклеили на первые страницы альбомов, посвященных Второй мировой войне, начавшейся так полюбившимся всем и каждому музыкальным фильмом «Волшебник из страны Оз». В отличие от старших братьев они могли лишь гадать, как повели бы себя в бою. Собирали алюминиевые кастрюли для изготовления «спитфайров» и с нетерпением ждали, когда же война закончится, чтобы Билли Конн[78] мог снова испытать судьбу. Во время Холокоста их родители делали деньги на черном рынке, а сами они познавали первые радости мастурбации. Десятилетние сопляки, им-то призыв не грозил, они сперва высмеивали дядьев и старших братьев, из осторожности не спешащих записываться в армию, потом с рассудительностью, подобающей старости, до порога которой уже и впрямь становилось рукой подать, подстрекали молодых парней жечь призывные повестки. Были мальцами-задирами, от горшка два вершка, а уже отчаянно фанатели, свистя в два пальца со всевозможных галерок времен войны; стали моральными авторитетами, вдохновителями политических акций и петиций, так ни разу и не испытав себя на полях сражений. Своему веку всерьез ни разу не понадобившиеся, сделались сами себе смешноваты. Слишком молодые, когда надо было отправляться под пушечный огонь в Европу, теперь они стали слишком старыми, толстыми и морально замороченными, чтобы носить флаг под рубахой.

— Когда подытожат наши достижения, — сказал как-то раз Люк, — выяснится, что наш единственный реальный вклад это слово «fuck», которое мы взяли с забора и внесли в литературный канон. Люди вон «Искру» издавали, а мы «Скру»![79] На месте Троцкого у нас изгнанник Жироди[80]. Вот помяни мое слово: рано или поздно мы непременно вытащим это дело на сцену, где можно будет вдобавок к радости от реакции зрителей словить кайф от пресловутого процесса совокупления.

Вместе с тем Джейк считал, что их поколение зажимают. Или, вернее, оно зажато между двумя другими, яростными и плотоядными, — поколением все под себя подмявших обиженных стариков с одной стороны и молодых незнаек с другой; справа перестраховщики-банкиры, отчаянно пытающиеся защититься от наседающих слева сокрушителей основ. Лично для него это оказалось чревато тем, что, стоило ему споткнуться, на него тут же набросились с двух сторон: первые будут теперь судить, вторые обвинять. Ингрид подымет жалобный вой, а господин судья Бийл[81] будет ей с важным видом поддакивать.

Чего он не мог вразумительно объяснить Нэнси, так это почему вся эта катавасия с судом не столько угнетает его, сколько бодрит: что-то и впрямь вдруг стронулось, пришло в движение. В каком-то смысле даже завертелось. С самого начала он только того и ждал, когда же внешний жестокий мир начнет крушить их маленький мирок, пропитанный любовью, но замкнутый в себе и ото всех отъединенный денежным коконом. А времена настали — ох, лихие! Доброта и ласка в отдельно взятом доме стала, похоже, просто невозможна (во всяком случае, без разложения и распада), подобно тому как невозможен социализм в отдельно взятой стране. Поэтому с первых же их с Нэнси медово-безмятежных дней он ждал прихода вандалов. В первую очередь всякого рода обиженных, лишенных справедливой доли. Выживших узников концлагерей. Голодающих Индии. Изможденных африканцев.

От начала времен до 1830 года численность человечества достигла одного миллиарда. Еще миллиардом больше на планете стало через сто лет. На появление третьего миллиарда ушло всего тридцать лет. А к концу XX века Землю будут населять целых шесть миллиардов двести пятьдесят миллионов жителей — чуть ли не в два раза больше, чем сейчас. При том что уже сейчас половина населения планеты недоедает, а четыреста пятьдесят миллионов существуют на грани голодной смерти. Что же будет еще через тридцать пять лет?

— А я скажу вам, что будет, — думал Джейк. — Придут сумасшедшие китайские хунвейбины и потребуют свое, за ними подтянутся черные фанатики, которые и сейчас живут только ради мести. Придут талидомидники[82] и прочие всякие паралитики. Униженные и оскорбленные. И не пытайся запираться на засовы. Войдут в окно!

Джейк даже не удивился, когда из его одержимости Всадником, как чертик из коробочки, выскочила Руфь.

Которая наслала на него Гарри.

Который, в свою очередь, озаботился появлением Ингрид.

Пророк Элиягу когда-то разочаровал его, так и не явившись пригубить вина из серебряного кубка за пасхальным столом. Зато вандалы не промедлят! После всех этих лет ожидания наконец пришли: ну-ка, Джейкоб Херш, муж, отец, сын, домовладелец, инвестор, сибарит, киносказочник, — пожалуйте к ответу!

«В 1967 году, когда четыреста пятьдесят миллионов человек голодают, когда даже в благостной Англии, где золотым общественным стандартом является алкоголизм, наркомания и бессмысленная жестокость и по меньшей мере восемнадцать процентов населения имеют доходы ниже прожиточного минимума, мне, Джейкобу Хершу, потомку Дома Давидова, заплатили пятнадцать тысяч фунтов, чтобы я не снимал кино, а тихо-спокойно жил, занимался с женой любовью на крахмальных чистых простынях, обучал свое потомство в частных школах, беспокоясь только об излишнем весе, набранном благодаря обжорству, и переживая лишь из-за того, что время активного отдыха трачу на пьяный разгул. Вдобавок я преисполнен зависти к более удачливым друзьям и ругательски ругаю тех, кого чаще приглашают на презентации. Я выражал недовольство леностью домашней прислуги. Я жаловался на падение качества изделий промышленности — того самого качества, что когда-то традиционно питало национальную гордость британцев, негодовал по поводу роста цен на вино. Во времена, когда богатые становятся всё богаче, а бедные всё беднее, я живу себе припеваючи. Как очень точно однажды выразил это Люк, если мы и впрямь все на „Титанике“, то я, по крайней мере, иду ко дну первым классом.