Шериф - Дмитрий Сафонов

Пинт оглянулся на Тамбовцева, и ему стало еще тревожнее. Старый док выглядел так, будто его сейчас хватит удар, лицо налилось свекольным соком, губы затряслись, а стакан в руке ходил ходуном, норовя выплеснуть на Ивана остатки воды.

Шерифу потребовалась целая минута, чтобы взять себя в руки.

— И что же ты… видел? У заброшенной штольни, — через силу спросил он. Иван пожал плечами:

— Ничего. Вроде ничего не было. Только… жутко там. Не по себе как-то, аж мороз по коже.

Он наморщил лоб, словно вспоминал что-то.

— И еще… — Иван понизил голос до шепота, — свет какой-то оттуда. Слабый такой, зеленоватый… Как в «жигулях» от панели приборов.

Иван сделал паузу, осмотрел раненую руку.

— Струхнул я, Саныч, если честно. Не знаю, почему, но струхнул. Как дунул оттуда! Малыша с собой звал, а он лег брюхом на край и воет. Жалобно так, как по покойнику. Я ему: «Ко мне, Малыш!», а он — ни в какую. Будто не слышит. А утром — не пришел. И на следующий день — тоже. Как в воду канул. Только я туда больше ни ногой. Жутко там, Саныч. Чертовщина какая-то!

Пинт услышал за спиной звяканье стекла. Он обернулся: Тамбовцев разводил спирт, но не в мензурке, а в стакане. Развел пополам и протянул Ивану.

— Ты, Ваня, вспомни хорошенько, — ласково сказал он. — Ты никому больше не говорил про заброшенную штольню?

— Валентин Николаевич, — подал голос Шериф, — может, не стоит? При посторонних-то? — Он кивнул головой в сторону Пинта, так, словно только что его заметил.

— А я думаю, — повернулся к нему Тамбовцев, стакан, уже почти схваченный Иваном, резко уплыл вправо — в руке Ивана вместо вожделенного раствора остался чистый воздух, — свежая голова нам не повредит. У каждого, знаешь, есть свои скелеты в шкафу…

— Я полагаю, — отрезал Шериф, — что мы сами в состоянии решить свои проблемы.

Пинт почувствовал себя крайне неловко. Между Шерифом и Тамбовцевым возникли разногласия, и причиной был он. Не дожидаясь, пока разногласия перерастут в открытый конфликт, Оскар снял халат, накинул пиджак и спросил:

— Валентин Николаевич, вы не будете возражать, если я осмотрю пока домик?

Тамбовцев уставился на него таким взглядом, словно впервые видел. В глазах у него напряженно билась какая-то мысль, но к маленькому зеленому домику под высоким тополем она явно никакого отношения не имела.

— Что? — переспросил Тамбовцев, встряхнувшись. Ему удалось взять себя в руки и отогнать страшное видение, возникшее перед мысленным взором: поросшая густой травой пасть заброшенной штольни, неизвестно кем, когда и с какой целью выкопанной на глухой лесной поляне. — Какой домик?

— Ну, домик. Для персонала. Там, где я буду жить.

— А-а-а! — Тамбовцев от досады даже махнул на себя рукой. — Домик! Ну конечно! Вот, пожалуйста, ключи! — Он протянул Пинту увесистую связку. — Я точно не знаю, какой из них, поэтому, не сочтите за труд, подберите сами.

— Спасибо! — Пинт развернулся и, смущенно кланяясь, вышел из кабинета. Он ощущал беспричинную неловкость, словно застал Тамбовцева и Шерифа за неким постыдным занятием.

Оскар прошел назад по коридору, поднял оставленный чемодан и вышел на улицу. Пока он пересекал маленькую площадку перед больницей, гравий приятно хрустел под ногами, как свежевыпавший снег.

Пинт поднялся на крылечко, вытащил связку ключей. Подобрать нужный не составило большого труда, Пинт попал со второй попытки. Плоский латунный ключ со скрипом повернулся в личинке замка, и дверь дрогнула, освободившись. Оскар широко открыл ее и принялся оглядываться в неярком свете пасмурного дня.

Квартирка была крошечной, но, как он и ожидал, очень уютной. Размерами домик напоминал жилище гномов, и Оскар почувствовал себя огромной и нескладной Белоснежкой, которая непонятно зачем приперлась сюда в отсутствие хозяев. Маленькая кухонька, маленькая газовая плита на две конфорки, туалет и пожелтевшая ванна, в которой можно мыться только стоя. Комната была размером с большой шкаф, в углу, под единственным окошком, стояла узкая и короткая кровать, рядом с ней — колченогий стол.

Пинт нашел электрический щит и включил рубильник. От одиноко висевшей лампочки поднимался извитой провод, он пересекал потолок под прямым углом и спускался по стене рядом с дверным косяком. Пинт нащупал выключатель, и комната озарилась слабым электрическим светом.

Повсюду лежал толстый слой пушистой серой пыли — на подоконнике, на столе, на полу. Висевший на стене предмет, который Пинт поначалу принял за картину или литографию, оказался зеркалом, завешенным тряпкой.

Пинт подошел к зеркалу и осторожно снял занавесь. Пыль мягкими хлопьями закружилась в воздухе. Оскар посмотрел на свое отражение: густые светлые волосы, высокий лоб, изборожденный двумя продольными и двумя поперечными, поднимающимися над переносицей (складки «гордецов» — так это называется в анатомии) морщинами, крупный, немножко кривой нос, грустно опущенные уголки рта…

Внезапно Пинт увидел, как изменилось выражение его лица. Все черты вдруг заострились, и краска отхлынула от щек. Он видел себя будто на экране ужасного кино, где за несколько секунд, с помощью умелого грима и спецэффектов, молодого человека превращают в глубокого старика. Эта мгновенная перемена сильно поразила и испугала его, не в силах сдержать подступивший страх, Оскар вскрикнул.

Вскрик подействовал отрезвляюще, как ведро холодной воды. Он пришел в себя и снова посмотрел на отражение. В зеркале был прежний, тридцатилетний Оскар Пинт, ну разве что немного уставший от всех волнений сегодняшнего сумасшедшего дня.

Да еще освещение здесь… такое… Он не успел додумать эту мысль до конца, уяснить, какое здесь освещение, потому что понял, что же на самом деле его так поразило.

Кусочек фотографического картона размером три на четыре, засунутый за рамку зеркала в нижнем левом углу, Пинт увидел его периферическим зрением, и, пока смотрел на свое отражение, зрительный образ этого кусочка пребывал в глубинах подсознания, медленно всплывая на поверхность, как пузырек газа из океанской пучины. Наконец он вырвался на свободу, с шумом лопнул и ушел в воздух, воссоединившись с привычной средой.

Фотография. Точно такая же, как та, что лежит в моем бумажнике. Лиза! Меня здесь ждут, значит, все это не напрасно. Все, что мне пришлось вытерпеть и пережить— лишь малая доля того, что еще предстоит, но главное— все это не напрасно.

Пинт потянулся к фотографии, но долго не мог ее взять, руки у него дрожали, и тело трясло, как в ознобе. Он почувствовал, как подогнулись колени, и голова закружилась. Ему пришлось опереться левой рукой на стенку, пока непослушными пальцами правой он вытаскивал фотографию из-за рамки.