Ныне все мы болеем теологией. Из истории русского богословия предсинодальной эпохи - Павел Хондзинский

В свою очередь, учение святителя Марка есть, очевидно, прямое развитие учения святителя Николая Кавасилы, которого в приведенном тексте он цитирует дословно, не называя, впрочем, его имени. В «Изъяснении божественной литургии» у последнего аналогичное место звучит так: «Мы веруем, что само слово Господне совершает таинство, но именно чрез священника, чрез предстательство его и молитву; ибо оно действует не просто через все и не как-нибудь, но требуется многое, без чего оно не окажет своего действия»[327]. Те, кто верит, что Дары освящаются молитвой, вовсе не уничижают слов Спасителя и не полагаются на себя и на сомнительные человеческие молитвы, в чем упрекают нас латиняне. «Если, как говорят они, не видно, что производят молитвы, то равным образом не видно, священник ли то, что называется этим именем, не видно, может ли он освящать миро; и таким образом, не может совершиться таинство причащения, потому что на самом деле тогда нет ни священника, ни алтаря; так как они и сами не скажут, что слово Господне, независимо от лица и без алтаря, имеет силу совершительную. Но алтарь, на котором должно полагать хлеб, освящается миром, а миро священнодействуется через молитвы… Притом совершение тайн молитвою предали Отцы, принявшие от Апостолов и их учеников и все прочее… и святую Евхаристию. Предали после многих других и Василий Великий, и Иоанн Златоуст, великие учители Церкви… Что же до того, будто для освящения Даров достаточно слова Господня о тайнах, произносимого в виде повествования, – о том не видно, чтобы сказал кто-то из Апостолов или из Учителей. Что однажды изреченное Господом, потому именно, что оно изречено Им, оно, как слово творческое, всегда действует, о том, говорит и блаженный Иоанн. Но что, будучи произносимо теперь священником, оно имеет силу, потому что оно произнесено, – этого ниоткуда нельзя видеть, ибо то творческое слово действует не потому, что в известных случаях произносится каким-нибудь человеком, а потому, что однажды произнесено Господом» (курсив мой. – Прот. Павел)[328].

Сравнив теперь это учение отцов с «Акосом» или посланием патриарха Иоакима, легко заметить, что святой Николай и святитель Марк гораздо убедительнее разъясняют значение слов Христовых, чем это сделали Лихуды, и, в свою очередь, это является следствием того, что первые без оговорок признают за словами Христовыми присущую им творческую силу, показывая в то же время, что она (сила) обнаруживает себя именно в таинственной жизни Церкви, выражением чего и служит необходимость священнической молитвы для совершения Даров[329]. Догматика раскрывается через экклесиологию.

Предположим, что текстов свт. Марка мог не знать Медведев, но они определенно были известны, не говоря уже про Лихудов, даже Евфимию, который в 1689 году перевел «мудрейшаго и словеснейшаго Марка Евгеника, митрополита ефесскаго повествование церковнаго последования»[330], разделившее, правда, печальную судьбу других его переводов и так и не дошедшее до печати. Знали «грекофилы» и «Изъяснение Божественной литургии» святителя Николая Кавасилы, но приводили из него только толкование эпиклезы[331], уходя от обсуждения цитированного выше места, где отдавалось должное творческой силе установительных слов Спасителя: очевидно потому, что это затрудняло возможность подвести оппонентов под «хлебопоклонную ересь». В итоге их учение двойственно, и понятно почему: отмена поклонов привела к слишком серьезным последствиям, чтобы можно было вновь признать ее необязательной[332], однако, аргументируя ее и настаивая на ней, они вынужденно подвергали сомнению свой же тезис о равной необходимости для совершения таинства как слов Спасителя, так призывания Святого Духа. В свою очередь Медведев, раз сделав поклоны знаменем разгулявшихся защитников «старины», также не мог даже отчасти поступиться ими. Следственно, в этом споре ни ему, ни Лихудам не оставалось иного выбора, как только погибнуть или победить, притом что это был, пожалуй, первый на Москве спор между учеными православными богословами, прошедшими сходную выучку в школе западного типа. Увы, все его участники оказались заложниками ситуации, которую сами спровоцировали. И может быть, поэтому в великих московских спорах XVII века были победившие и проигравшие, были твердые страдальцы за свои убеждения, но почти не было святых.

Эти споры были последним крупным событием в церковной жизни XVII века. Патриарх Иоаким умер в том же 1690 году, и на престол взошел Адриан – последний досинодальный патриарх. Вторым кандидатом на патриаршество был тогда митрополит Псковский Маркел, как говорят, сторонник прозападной партии, почему избрание Адриана многие восприняли с облегчением. Действительно, он твердо проводил линию Никона и Иоакима: также не любил латинского духа, также поддерживал греков, также был уверен в том, что священство выше царства. Однако историки отмечают грустную параллель между его избранием и избранием патриарха Никона: как и Никон, Адриан так же долго отказывался от престола, но, судя по всему, смущенный совсем другими думами, предчувствуя, что рано или поздно ему предстоит вступить в неравную борьбу с духом времени[333]. Так и случилось: известное Адрианово послание о брадобритии – прямое тому свидетельство. Последние пять лет жизни патриарх был разбит параличом, и все школьные начинания XVII столетия пришли при нем в упадок.

После его смерти Местоблюстителем Патриаршего Престола 20 лет числился митрополит Стефан Яворский, а затем был учрежден Синод. Но между новым и старым временем явился все же святой, одиноко стоящий на стыке столетий, подобно кресту на перепутье дорог: святитель Димитрий, митрополит Ростовский.

Глава 5

«Свят, Димитрий, свят!»

А без любве божественный, само токмо желание небеснаго царствия, есть яко ветвь без корене, не плодоносящая, но увядающая.

Святитель Димитрий Ростовский родился в 1650 году, а скончался 28 октября 1711 года. Отпевавший его рязанский митрополит Стефан, старинный друг и единомышленник, свое надгробное слово, не раз прерывавшееся слезами, завершил возгласом: «Свят, Димитрий, свят!» При этом не следует думать, что святитель затворился от бедствий времени в молитвенной или ученой келье. Он чувствовал историческое время почти болезненно и удивительным образом вписал себя в него, сделав это в таком интимном документе, как дневник – его знаменитый «Диаруш» с единственным в своем роде зачалом:

«…842 Михаил царь с матерью Феодорою наста и святый Мефодий патриарх наста.

Болгарская земля крестися.

955 Ольга крестися.

1011 Преставися Авраамий Ростовский.

1248 Батый убиен.

1540 Типографское художество вынайдено в немцах.

1637 Кумейщина была за гетмана казацкого Павлюка. Тогда ляхи казаков напав били и война началася.

1650 Я, грешный иеромонах Димитрий, родился от родителей христианских Савы и Марии… Того року была война Радимилова и Киев спален.

1652 Моровое поветрие было великое.

1659 Конотопская война.

1660 Война чудновская и Шеремет убит.

1662 Писати научился…»[334]

Окончив школу Киево-братского монастыря, к тому времени вполне «латинскую» по методе, он принял постриг в 1768 году. Свое первое сочинение, «Руно орошенное», посвященное описанию чудес от Черниговской иконы Пресвятой Богородицы, он написал через семь лет, в 1675 году, за год до этого став иеромонахом и проповедником в Чернигове. В «Руне» уже вполне чувствуется его рука. И здесь тайно присутствует мысль о времени: книга описывает 24 чуда – по числу часов дня и ночи. К каждому чуду прилагались беседа, нравоучение и статья из патерика («прилог») – материал отсюда потом пригодился для Четий-Миней, – но важнее этого было, конечно, первое изложение столь характерного для будущего святителя «богословия Покрова».

Принято упрекать святителя Димитрия за то, что он склонялся к мысли о непорочном зачатии Богородицы, доказательством чего, как правило, приводят слова из его небольшого сочинения «Поклонение Богородице», где говорится: «Покланяюся Твоему безгрешному зачатию и рождению от Святых Ти родителей Иоакима и Анны, и молю Тя, Госпоже моя, даждь ми житие безгрешно зачати и родити покаяние»[335]. Между тем это место нельзя рассматривать вне контекста личного отношения святителя Димитрия к Богородице, которое на самом деле было глубоко традиционным. Чтобы понять это, надо вернуться к временам Киевской Руси.

В почитании Богородицы всегда существовало два акцента: почитание ее как Матери воплотившегося Слова и как «Заступницы рода христианского». И хотя киевский период не дает, или почти не дает, богословских текстов, в которых бы содержательно развивались мотивы второго рода, однако дает, быть может, большее: богословское деяние, напрямую относящееся к затронутой теме. Если до известного времени крупнейшие русские кафедралы посвящались Софии, Премудрости Божией, под которой следует, без сомнения, понимать именно Христа, воплощенную Божию Силу и Божию Премудрость (1 Кор. 1: 24), то однажды происходит очевидный поворот к кафедралам успенским.