Операция «Гадюка» - Кир Булычев

— Как поговорить?

— Он здесь.

— А Барби?

— Барби в другом месте.

— В каком?

— Ты, гляжу, любопытный.

— Нет, любознательный.

— И есть разница?

— Есть. Где Барби?

— В морге.

— Господи! Кто его убил?

— Мы вышли на него, когда он гулял в одном ночном клубе. Отмечал свой отъезд на Кипр. В узком кругу. Там мы и сделали эти снимки. Но пока мы организовывали операцию по его захвату, нас опередили его недруги. И, как говорится, в завязавшейся стычке были жертвы с обеих сторон.

— Его убили…

— Не надо так расстраиваться. Может быть, тебе повезет с философом.

— А что с Аркашей?

— С ним ничего не случилось. Когда мы приехали, он еще сидел под столом. Мы его и привезли сюда. Вместе с другой мелкой сошкой. Мы его отпускаем.

— Почему?

— Господи, ну какое же древнее у нас правовое сознание! Нет того чтобы спросить, за что мы задерживаем философа, ты спрашиваешь, почему мы его отпускаем.

— Хорошо, я спрашиваю тогда, почему вы его задерживаете?

— Сейчас отпустим. Ничего у нас против философа нет. Мы его засекли в ночном клубе, где имеет право находиться любой. Мы его даже сфотографировали во время беседы с Барби, которого мы как раз хотели задержать по подозрению в очередном убийстве. Больше у нас на него ничего нет. Ни наркотиков, ни оружия, ни даже сопротивления при аресте. Святой человек. Так что я подумал — с ним захотят поговорить ребята Калерии Петровны.

— Правильно.

— Теперь слушай, Юрий. Философ, разумеется, не знает, что мы его сейчас отпустим. Если ты скажешь, что ты простой отечественный ученый, он с тобой вообще разговаривать не станет. Так что у тебя два козыря. Первый козырь: он не должен догадываться, что он уже фактически свободен. Второй козырь заключается в том, что он должен заподозрить в тебе важного следователя, который наконец-то до него дорвался. Но если ты, Юрий, хоть раз скажешь открыто, что ты следователь или работник милиции, то совершишь большое должностное преступление.

— И на какой же должности я совершу это преступление? В качестве младшего научного сотрудника Института экспертизы?

— Ты всегда остаешься гражданином, — туманно ответил полковник.

Стряхнув пепел с сигареты в стоявший на полу горшок с пыльным тропическим растением, он добавил:

— В общем, не подведи меня. И если он сознается в делах по моей части, не забудь сообщить.

— Не забуду, — обещал я.

Он поднялся.

— Я тебя сам провожу. Как ты понимаешь…

Я хотел за него закончить фразу словами: «…я уже совершаю должностное преступление», но не стал — он мог понять меня всерьез и послать домой.

Я ждал философа в маленькой комнатке с одним голым столом, двумя стульями и железным шкафом в углу. Я сидел за столом, представляя себе, что я следователь и даже полковник.

Аркадия ввел милиционер и молча вышел, прикрыв за собой дверь.

— Ну вот! — сказал Аркадий, опередив мое сдержанное приветствие работника милиции. — Так я и думал! Я еще в театре заметил — что-то у этого мужичка глаза бегают. Не иначе как мент.

— Садитесь, — сказал я. — И, если нетрудно, отодвиньте занавес с лица, чтобы я мог видеть, бегают ли у вас глаза.

— Никогда не откажусь от своего преимущества, — возразил Аркаша.

Мне показалось, что его копна, терновый куст, шерсть кавказской овчарки стала еще гуще и длиннее, чем месяц назад.

— В Полинезии вам цены не будет, — сказал я.

— Конкретно — на каком острове? И когда вы меня туда пошлете?

Я промолчал и стал внимательно разглядывать его. Через полминуты он агрессивно спросил:

— Чего вы во мне не видали?

— Вы знали, конечно, что ваш друг Барби — бандит и убийца? — спросил я.

— Какой Барби? Не знаю никакого Барби! — Ответ последовал так быстро и яростно, что было ясно — Аркадий врет, но был готов к вопросу и потому решил отпираться. Это была правильная политика — если у следователя нет улик.

— А фамилия Пронькин вам что-нибудь говорит?

— То же, что и Маркс. Это двуногое вульгарис! — ответил философ.

— А почему вы из театра сразу после нашего визита смылись?

— Мне надоело сторожить то, что не подлежит сбережению. Я решил отдохнуть и подготовиться к поступлению в университет. Может быть, вы слышали, что я увлекаюсь философией?

— Мы с вами уже встречались, — сказал я. — Поэтому можете не вешать мне лапшу на уши. О ваших делах с Барби милиции уже известно. Отпускать вас не намерены, и я постараюсь сделать так, чтобы вы опоздали к следующим вступительным экзаменам. Поверьте, это в моих силах. Вами и вашими друзьями очень недовольны в высоких кругах.

— Барбоса убили? — спросил философ. — Я видел, как он упал, все засуетились, свет погас. А потом ваши сотрудники начали всех нас хватать.

— Барби вам уже не поможет. Так же, как и Веня Малкин.

— Никогда с ним не общался, — признался философ, сверкая глазками сквозь волосяную завесу. Сверкал он так, что я решил — врет он про Малкина. Потому решил спросить:

— Значит, мы запишем, что Вениамин Малкин никогда не приходил по ночам в театр и вы никогда его не пропускали.

— Даже если и приходил, смотрел мимо меня, словно я мебель. А у меня ранимая душа, гражданин начальник.

— Хорошо, — обрадовался я косвенному признанию философа. — Значит, с вами он не разговаривал, а командовал вами непосредственно Барби.

— Да нет, не Барби, — отмахнулся от меня Аркадий. — Пронькин меня мобилизовал. Знаете такого? Оказывается, его тоже убили.

— И кто же вам сказал об этом?

— Вся Москва знает.

— Значит, убили.

Мы скорбно помолчали.

— Многие погибают, — сказал Аркадий.

— Другие проводят лучшие годы жизни в тюрьмах.

— Но я же ни в чем не виноват! Честное слово! — это было сказано совсем другим голосом. Аркадию не хотелось в тюрьму, и он понимал, что его судьба может зависеть от моего расположения.

— Могу предложить соглашение. Мне не нравится слово «сделка».

— Какое? — Философ даже раздвинул волосяной водопад, чтобы лучше вглядеться в меня.

— Мне нужно знать — только честно, — что вы делали в театре, с кем были там на связи и как все это происходило. Остальные ваши дела меня не интересуют.

— Так это и есть мои дела!

— Вот и рассказывайте.

— Мы с Пронькиным учились, — начал Аркадий обыкновенным голосом, — в одном классе. Потом наши пути разошлись. Я потянулся в науку, а он крутился возле искусства. Мне наука ничего не дала, кроме переживаний, а он ездил на «Чероки».