Мир приключений 1985. Сборник фантастических и приключенческих повестей и рассказов - Леонид Млечин

Но к сожалению, ад для уцмия пока еще не придуман. И сколько ни будет взывать к его совести русский путешественник, уцмий останется непреклонным. И даже тогда, когда старшины в Берикее заявят ему о своем недовольстве его делами, сердце эмира Гамзы не дрогнет. Он лишь перевезет Гмелина в другую деревню, дабы никто не смел осуждать его больше. Уцмий терпеть не мог упреков. Больше всего на свете он любил величие и повиновение.

Дни и ночи идут голодные русские по тернистым дорогам, среди безмолвных гор, сквозь седые туманы.

С наступлением сумерек туман рассеивается. Только отдельные клочья его, словно отставшие от табуна голубые кони, бредут вдаль без дороги. Бредут туда, где красный закат.

Они будут идти долго, и на привалах, когда персы садятся есть, русским, словно псам, кинут черствые лепешки и заплесневелый сыр. А художник Бауэр горько усмехнется: «Кто сказал, что в Персии жара? Сейчас здесь ужасно сыро. От такой сырости и умереть недолго».

Федька смотрит на свое отражение в воде и дивится: «Я ли это?»

Чужие, грустные глаза. Наверно, если бы раньше казачок встретил человека с такими глазами, ему стало бы жаль его.

— Что с тобой, Федька? — спрашивает чей-то хриплый голос.

Это Фридрих Бауэр, рисовальщик. Вместе с ним и студентом Михайловым казачок которую неделю живет рядом с пленным Гмелиным.

Хан почти не кормит русских. Единственное, на что он не скупится, угрозы: каждый раз он грозится продать их в Турцию.

Фридрих Бауэр гладит Федьку по голове и шутит:

— Когда плохо, смеяться надо. Если смеешься, забываешь о голоде.

Казачок улыбается: кто говорит ему это?! Толстяк Бауэр. Сейчас рисовальщик напоминает ему большой мешок. Складки, складки. На руках, на лице, на шее. Всякий раз, когда Федька смотрит на его мятое лицо, ему хочется взять утюг и разгладить его. При мысли об утюге казачок заливается смехом. А Бауэр улыбается все шире и шире. От улыбки лицо его становится похожим на чудную маску: скоморох, да и только.

Недавно Федька слышал, как Гмелин сказал: «Вам, Бауэр, на ярмарке выступать…»

«И правда, — думает казачок, — проведи по деревне такого — за животы возьмутся».

Федька представляет себе это и вдруг тоже хватается за живот.

«От смеха», — решает вначале Бауэр, но, присмотревшись, замечает: мальчик корчится от боли.

— Как ножом, ножом режет, — шепчет казачок.

Бауэр осторожно растирает живот Федьки, а в это время студент Михайлов, сложив гнездышком руки, кричит им:

— Уууцмий я-а-вился!

— Не запылился, — ворчит Бауэр и помогает Федьке подняться.

Они идут на пригорок, туда, где их сакля. Там ждет их властелин этих гор, сиятельный разбойник уцмий.

Эмир Гамза говорит мало, но Бауэр, Михайлов и Федька понимают значение каждого его жеста. Вот он сжимает кулаки — это значит: когда вы, подлые твари, соизволите убраться отсюда?

Молчание.

Они знают, за жестом сейчас же последуют слова: или я вас продам в рабство.

Слышен лай собак да тяжелое сопение разгневанного владыки.

— Я дарую вам свободу, неблагодарные твари! — орет владыка.

И вдруг студент Михайлов низко кланяется:

— Благодарствуем!

Эмир Гамза польщен.

Однако студент продолжает:

— Благодарствуем, о великий и могучий уцмий… Столь велик ваш разум, он так тронул наши сердца, что мы просто не в силах покинуть вас.

Владыка доволен.

И тогда Михайлов добавляет:

— Мы так радеем о вашем успехе. Лучших послов к Кизлярскому коменданту, чем Бауэр и я, клянусь аллахом, вы не найдете.

Безусловно, лучше, чем эти хитрые русские твари, Эмир Гамза послов нигде не сыщет.

Горбоносое, острое лицо владыки постепенно округляется:

— Я рад, что вы довольны моим гостеприимством. Ты лучше скажи, — эмир Гамза тычет плеткой в Федьку, — как твой бек?

Однако казачок тоже не лыком шит.

— Умирает, — тихо отвечает Федька. — Умирает господин. Вы бы ему барана дали…

— Ба-ра-на?! — хохочет эмир Гамза. — Нет. Я не могу кормить столь высокого гостя такой грубой пищей.

Федька стискивает зубы. Как ему хочется сейчас плюнуть в уцмия, но Бауэр вовремя закрывает казачку рот.

— Простите, но я полагаю, если Гмелин умрет, вам ничего не заплатят: трупы ведь ничего не стоят.

Эмир Гамза задумывается. Сейчас он похож на старого горбатого ворона. Он и правда не говорит, а будто каркает: «Господин Гмелин батыр… знахарь… он живет долго». И, взмахнув длинными костлявыми руками, словно крыльями, уцмий еще раз что-то каркает на прощание и уходит.

Когда шум стихает, казачок осторожно входит в саклю. Там в углу на соломе лежит Гмелин.

Мальчик долго стоит в нерешительности.

— Входи, входи, Федя…

Казачок по голосу чувствует: Самуэль Готлибыч рад.

Федька рад тоже.

— Ну, как дела, путешественник? Ты ведь теперь за главного?

Федька хочет ответить, но не может. Да и что сказать?..

После некоторого молчания казачок вспоминает:

— Уцмий барана обещал.

— Барана? — Гмелин откашливается. — Врет он, Федька, насчет барана. Врет. Ну, а лекарства как?

— Лекарства? Он еще в прошлый раз разрешил. Как Михайлов в Кизляр с вашим письмом поедет, так и доставит, значит.

— Федя! — неожиданно говорит Гмелин. — А тебе меня жалко?

— Вы скоро поправитесь, Самуэль Готлибыч. Вот мы с вами через горы и в Расею.

— Читай вот…

Федька зажигает свечу, шевелит пухлыми губами. Читает вслух письмо Гмелина:

— «…Мы теперь в крайней бедности. Шестую неделю ожидаю вспоможения, но тщетно, что впереди последует — не знаю».

— Письмо-то видишь какое… — Гмелин опять натужно кашляет. — А в Кизляре не больно хлопочут. Прошло уже семнадцать дён, а ответу идти всего семь. Понимаешь?

— Понимаю… Ироды они!

— Ну, ну будет. — Гмелин поднимает голову и строго грозит пальцем. Ты у меня смотри, Федя. Говори, да не заговаривайся. Кизлярский комендант — честный и благородный офицер.

— А если они благородные, почему о вас забыли? Ханов чужих говорить прислали, отчего уцмий еще пуще разозлился. Третьего дня я сам слышал, как он говорил, что не только нас, но и всех российских людей, через его владения проезжающих, ловить и удерживать будет.

Гмелин машет рукой:

— Да ты что-нибудь перепутал, Федька. Не от уцмия ты это слышал, от меня. Помнишь, я диктовал письмо, а ты писал.

— Запамятовал, Самуэль Готлибыч. Теперича вспомнил. Там еще дальше: «Я нахожусь при смерти. Эмир Гамза грозит, не знает, что сделать со мной. А сделать ему остались две крайности: или умертвить меня гладом, или продать в рабство».