Скрещение судеб - Мария Белкина

И в 1961-м, наконец-то, ее книжечка стихов!

А в 1965-м — синий том в большой серии «Библиотеки поэта».

А в 1966-м в журнале «Дон» — переводы, не увидевшие свет при ее жизни, и в «Литературной Армении» — «История одного посвящения» — о Мандельштаме.

А в 1967-м — книга переводов «Просто сердце». И в том же 1967-м в «Советском писателе» — «Мой Пушкин»! Но достойно внимания, что еще в февральском номере журнала «Наука и жизнь», перед самым выходом книги, успел появиться «Мой Пушкин» тиражом около четырех миллионов! Такого с Цветаевой не бывало! Казалось бы, при чем тут «Наука и жизнь»? Ответ на это дает нам дневниковая запись Даниила Данина:

«2 января 67.

…Все не верится, что «Наука и жизнь» действительно напечатает Цветаеву. Когда они (еще в начале зимы) искали прозу для февральского номера, мне случилось сказать в редакции: «Вы спятили — на кой черт вам Леблан! Есть прекрасная проза — МОЙ ПУШКИН Цветаевой. Это лучше детективов. Да только вы не рискнете выложить трех с половиной миллионному читателю такой текст. А меж тем это зачлось бы вам на том свете!»

Виктор Болховитинов, обожавший Цветаеву-поэта, тотчас сказал: «Давай!» Рада Хрущева — поддержала. Игорь Лаговский — тоже… И вот сегодня макет верстки с М.Ц. (и моей маленькой врубкой об ее прозе) уже ушел в типографию.

Такая публикация — просветительство. (А удовлетворение странное, точно незаконно содеял что-то законное и обманно — добро.)

4 января 67 кое-кто в редакции хочет выправить по правилам пунктуацию у Цветаевой. Бедные Ариадна Серг. и Аня Саакянц в ужасе… Конечно, это не пройдет! Но как бесправна единственность перед лицом безликой добропорядочности! И после смерти — даже самой страшной и всеискупающей — Цветаева все еще бесправна перед лицом литературной законности, всю жизнь ее попиравшей.

Однако что уж ее жалеть! Она так насладилась в жизни своим попиранием правил, законов, обыкновений, что, вообще-то говоря, она и литература никогда не будут квиты. Обиженной и неотомщенной всегда будет оставаться литература! И она еще долго будет мстить М.Ц…

30 января 67.

…Прорезывается второй повод для просветительской гордыни: сегодня по моему настоянию прочитал «Наталью Гончарову» Цветаевой гл. редактор «Прометея» Юр. Ник. Коротков — прочитал и без колебаний сказал, что дает ее в 6-й книге альманаха! Ариадна Серг. не поверила, а я верю…»

«Наталья Гончарова» в альманахе «Прометей» была напечатана в 1969 году!

А в журнале «Москва» в 1967 году появился еще и «Пленный дух» об Андрее Белом. И в том же году в «Литературной Армении» — первое воспоминание Ариадны Эфрон о матери, блистательно написанное эссе о встрече Марины Ивановны с Аветиком Исаакяном. А затем в 1973 году в Ленинграде в «Звезде» — воспоминания ее же, Ариадны Эфрон, в которых она использует свои потрясающие детские записи[197].

Теперь Марина Цветаева становилась известной уже широкому кругу читателей!

И в Тарусе, на 1-й Дачной улице у дома № 15, все чаще и чаще стали останавливаться прохожие, и не только останавливаться, но и без спросу отворять калитку и по узенькой тропке подходить к дому с мезонинчиком. И чем дальше шли годы, тем все больше и больше становилось этих добросердечных, но неурочных посетителей, знакомых и незнакомых. И в каждом письме из Тарусы, кому бы эти письма ни писались и в каком бы году ни писались, — будь то 1965, 1968, 1970 или 1973-й, — обязательный refrain: гости!

«Еще одна казнь египетская этого лета — гости, во-первых, живущие по соседству, постоянно «заглядывают», во-вторых, и приезжих случается довольно и более чем довольно!..»

«..Благодаря минувшему жаркому июлю, — наплыв московских гостей (среди них ни одного Садко!) на Тарусу. Весь месяц я провела за двумя, вернее, над двумя неугасимыми керосинками, жаря, паря и варя на 30 ладов все ту же картошку, пытаясь накормить и обиходить родственников и не родственников, знакомых своих и знакомых своих знакомых…»

«И так покоя нет… Недавно навалилась экскурсия каких-то (Адиных же) нетрезвых дипломатов с женами — посмотреть «дом Цветаевой». Один из них твердил: «Неужели здесь жила гениальная женщина, написавшая «Бабушку»…»

Случались, правда и настоящие почитатели.

«Вчера в гостях у меня была экскурсия симпатичных ленинградских старшеклассников, путешествующих по литературным местам. Пришли поговорить о Цветаевой, которую знают не только по голубой книжечке и Тарусским страницам, но и… по зарубежным публикациям, вот как! Беседа прошла на уровне».

А зимой в Москве Аля любила рассказывать всякие смешные истории об этих летних почитателях Марины Ивановны. Вот некоторые из них:

…Шел дождь. Аля увидела в окно, как по тропке к дому гуськом направляется целый отряд пионеров в полном походном снаряжении: рюкзаки за плечами, палатки, котелки, топоры. Все сваливают у крылечка, приминая цветы, и вваливаются в дом. И деловито заявляют: «Мы хотим послушать про Марину Цветаеву!» «Кто это мы?» — спрашивает Аля. «Романтики!» — отвечают хором и, шмыгая носами, мокрые от дождя, усаживаются на полу без приглашения. «А что вы читали Цветаевой?» спрашивает Аля. — «Ничего». — «А что вы хотите знать?» «Все!» — отвечают. Аля пытается что-то им говорить, что-то читать, что полегче, попонятнее, но видит — им скучно и совсем неинтересно. Они устали, промокли, а от печки идет тепло, и они начинают дремать…

А то пришла группа из дома отдыха. «Здесь, значит, жила известная…» — «Нет, не здесь, а как раз на территории вашего дома отдыха». — «Н-да. И — писала?» — «И писала». — «Писала, значит… А нельзя ли у вас сирени купить? Такая красивая сирень!» — «Я не продаю. Могу подарить». — «Да?! Не беспокойтесь, пожалуйста! Мы сами наломаем!»

Но больше всего Аля боялась шизофреничек, они шли косяками. И каждая уверяла, что Марина для нее «родная душа»!.. Пришла одна, говорит: сняла угол поблизости, но там дети, гам, визг. Спала на сеновале. Просит — покажите книжечку, которая вышла в издательстве «Советский писатель». Поглядеть хочется, а нигде достать не может. Аля показывает. «Вот беда! Все равно ничего не вижу. Я ночью очки на сеновале потеряла…» «Ну, приходите потом», — говорит Аля. «Да меня хозяйка выгнала. Говорит: «Корова будет кушать сено и помрет из-за твоих очков. Иди-иди! И денег мне от тебя не надо…»

— Слава матери мне дорого обходится!.. Лето было на редкость неудачным! Народ валом валил. Гости шли в одиночку, попарно, повзводно, туристы — поавтобусно. Спасенья нет!..

Говорила Аля, вернувшись из Тарусы осенью 1974 года.

В 1975-м она из Тарусы не вернулась…

Последний раз я видела Алю ранней весной 1975 года у остановки троллейбуса, возле метро Аэропорт, где неподалеку была ее квартира. Две тяжеленные авоськи оттягивали ей руки. Ноги были такие опухшие, что даже низенькие боты типа «прощай, молодость» не были застегнуты на молнию. Лицо отекшее, под глазами мешки, а в глазах немыслимая усталость… Аля давно хворала, но не обращала внимания. Она с таким безразличием относилась к себе. Казалось и жить она не очень-то хотела. В одном из писем Нине, в конце шестидесятых, после смерти Юза, она писала: «Я старше и «мудрее» тебя, и на тысячу лет раньше, чем ты, узнала что такая потеря вырывает и тебя из числа живых, подрубает твой основной жизненный корень; и дальше — живешь мелкими, подсобными корешками… Дальше — живешь этаким Маресьевым[198]… привыкаешь, казалось бы, к своим протезам так же, как к ним (охотно!) привыкают окружающие, но вот по окончании «трудового дня» отвинчиваешь свои искусственные конечности, или свою искусственную сердцевину, и остаешься — обрубком…»