Динка. Динка прощается с детством (сборник) - Валентина Осеева

– Да не лякайтесь вы, то моя жинка, зовут Марьяной, а хвамилия у нас с нею, известно, одинаковая! – усмехнулся Ефим.

– Ну что ж! Это очень хорошо. А скажи-ка, Марьяна, давно в твоей хате проживает солдат Ничипор? – прищурившись, спросил сыщик.

– Как это проживает? – поднял брови Ефим.

– Я спрашиваю не вас, а вашу жинку. Отвечайте, Марьяна! – прикрикнул сыщик.

Марьяна в замешательстве глядела на мужа.

– Это за якого ж солдата речь, Ефим? – нерешительно спросила она.

– А вот за того, что пропал. Ну конечно, они как полиция разыскивают человека, ну, значит, и спрашивают, не бачил ли его кто.

– Я спрашиваю: сколько времени этот солдат жил в вашей хате и где он сейчас?

Марьяна махнула рукой:

– Я за это дело ничего не знаю. В нашей хате он не был, и зараз его немае!

– Петров! – крикнул сыщик. – Останьтесь здесь! А ну-ка, Ефим, пройдем в вашу хату! Нет-нет, Марьяна нам не нужна, пусть посидит здесь!

– Ну а я ж не хозяйка, может, вы захочете того солдата в курятнике искать, потому как там гнезда, где куры несутся, и опять же квочки с цыплятами. Нет уж, нехай и жинка идет! Вона сама свое хозяйство знает!

– Ну хорошо, хорошо! Пусть идет! Может, вдвоем вы будете сговорчивей!

– А конечно, что сговорчивей! Ведь так и в Евангелии говорится, что муж и жена – одна сатана! – бубнил Ефим.

– В Евангелии этого нет. И вы будьте поосторожней, Ефим Бессмертный: за решетку попасть мужику легко, а выбраться оттуда трудно, – запугивал сыщик, идя по аллее рядом с Ефимом и Марьяной.

Обыск продолжался часа три. Сыщик и Петров перерыли на хуторе все вещи, перелистали все книги. Сыщик придрался к старенькому глобусу, на котором всю обширную площадь, занимаемую Россией, Динка обвела красным карандашом.

– Зачем вы это сделали? – спросил сыщик.

– Из патриотических чувств, – ответила Динка.

Пришлось уехать ни с чем.

Проводив неожиданных «гостей», Арсеньевы молча сидели за столом в разгромленной комнате, среди сваленных на пол вещей и книг. Оживленная тем, что все кончилось благополучно, Марьяна, разливая по чашкам молоко, без умолку рассказывала, как сыщик лазил в ее скрыню и на сеновал искать солдата.

– А Ефим ще подначивал его: ищите, каже, ищите, бо пропал человек, як сгинул! Ой, смех!..

Но смеха не было, Арсеньевы сидели перед налитыми доверху чашками, не прикасаясь к еде. Ефим понимал их тяжелое состояние.

– А ну приберись маленько, Марьяна, – шепнул он жене и начал рассказывать, как боялся везти в лес солдата и приезжего железнодорожника и какие чудеса увидел он в старой корчме. Рассказывая, он то и дело повторял: – Достойные хлопцы, нема чего сказать! А этот черный – так что-то особенное! Я спрашиваю: «Как же зовут тебя, хлопче? То ты прозываешься Цыган, то Жук, га?» А он так усмехнулся, да и каже: «Я – Жук, я теперь Жук!»

На этих словах Динка подняла голову и улыбнулась, а Марина недовольно сказала:

– Надо узнать его настоящее имя, зачем давать человеку какие-то клички!

Мышка молчала. Худенькое личико ее заострилось, с губ не сходило брезгливое выражение. Неожиданно во время рассказа Ефима она уронила голову на стол и разрыдалась.

– Я не могу тут жить, мама! Они опоганили наш хутор! Все, все здесь опоганили! Уедем в город, мама! – по-детски всхлипывая, повторяла она.

– Хорошо, Мышка! Мы уедем, уедем, успокойся! Надо только подумать, как переправить в город приезжего товарища и солдата, – утешала ее мать.

– А чего там думать! У них место хорошее, пускай день-два посидят, а там я их через Пущу-Водицу отвезу в город! Вот и все дела! А плакать, Анджилка, из-за кажного поганого человека тоже нельзя, голубка моя! Мало ли их на свете? А ты так понимай: поганых двое, а хороших втрое! Вот тебе и вся арифметика! – уговаривал Ефим, как всегда путая имя Мышки и называя ее то Анджилкой, то Анжелинкой.

Прощаясь, он строго посмотрел на свою Марьяну и поднял вверх корявый палец:

– А ты, жинка моя Марьяна, помни: где что увидела, услышала у нас в доме або я говорил – молчи! Завсегда и везде молчи, як в рот воды набрала! И что я про корчму рассказывал, и какой красавчик Иоська, и кто в лесу на скрипке играет – молчи!

– Та чи я сумасшедшая? – всплеснула руками Марьяна. – Або я лютый ворог самой себе?

– Ну вот и молчи. Пойдем, надо людям отдых дать.

Когда они ушли, Марина открыла все окна. Освеженная дождем зелень грелась на ярком утреннем солнце, издавая свежий запах влажной травы и листьев. Земля отдыхала, жадно впитывая обильно пролившиеся капли дождя.

– Динка! – сказала Марина, глубоко вдыхая душистый воздух. – Сбегай за коробкой! А ты, Мышка, надень галоши и нарви в ореховой аллее каких-нибудь цветов!

Отослав девочек, Марина принялась за уборку.

Брезгливо вытирая стул, на котором сидел сыщик, она думала о том, что с этого дня неприкосновенность хутора нарушена, и как только приедет Леня, надо немедленно переезжать в город…

Когда девочки вернулись, в комнатах уже было чисто и ничто не напоминало о посещении полиции.

– Ах, какие свежие цветы! Смотрите, в чашечках еще дрожат капли! – сказала Марина, принимая от Мышки букет желтых болотных ирисов и по-осеннему блеклых васильков.

Глава 55

Последние дни лета…

Через два дня Ефим отвез в город приезжего железнодорожника и солдата.

Перед их отъездом Марина долго думала, где устроить Ничипора Ивановича. Везти его на свою городскую квартиру было опасно, и она решила временно устроить его на явочной квартире вместе с железнодорожником, но Жук решительно запротестовал:

– Солдат теперь наш, он будет жить с нами. Кое в чем поможет нашей старухе, будет шить сапоги, хозяйство у нас общее, прокормимся!

Солдат ничего не имел против этого решения, и Ефиму пришлось отвозить его на квартиру Жука.

– Там у них все так прилично, куда там! – рассказывал дома Ефим. – Две комнатки с кухонькой, живут без квартирантов, чисто живут. Старуха ихняя, мать Конрада, видно, соскучилась за лето по своим хлопцам, все об Иоське спрашивала, чего долго не привозят. Ну и меня, конечным делом, накормила, напоила, Ничипору тоже обрадовалась. «Живите, – говорит, – живите! Мне сынок плохого человека не пришлет». Это она Жука, значит, сынком называет, а Иоську внучком. Да, сдружились наши хлопцы с солдатом. Иоська так от него ни на шаг не отходит, а как узнал, что солдат может сапожничать, таки совсем прилип. «Я, – говорит, – дядя Ничипор, помогать тебе буду, я папе помогал». Ну и, конечно, вцепился, чтобы столик отцовский взяли. Низенький такой столик, негодящий, весь ножом изрезанный. – Ефим развел руками и мягко улыбнулся: – Ничего не сделаешь, отцовская память. Перевез я и этот столик…

– А портрет Катри? – быстро спросила Динка.

– Ну, это в первую очередь. Сам Жук в бричку принес. И на городской квартире повесили, над этим сапожным столиком. Солдат хлопотал. Он, бедняга, видно, тоже семью почувствовал… И вот, скажем, железнодорожник. Образованный человек, прямо можно определить, не чета Ничипору Ивановичу, и уважали его ребята, и со всеми он за руку попрощался, а вот поди ж ты, к солдату больше привыкли…

– Ну что ж! Ничипор многое может им дать, он человек понимающий. Значит, все устроилось к лучшему? – сказала Марина.

Мышка подняла на нее умоляющие глаза.

– Значит, теперь мы можем уехать отсюда, мама? – нетерпеливо спросила она.

– Да, я думаю, тоже надо переезжать! – согласилась Марина.

Но Динка вдруг запротестовала:

– Нет, нет! Я никуда не поеду, мама! Я останусь здесь до приезда Лени! Вы уезжайте, а я останусь! – Сестры поссорились.

– Ты прекрасно знаешь, что одну тебя никто не оставит! Ты просто делаешь мне назло! Видишь, что я ни на что не могу смотреть без отвращения, и упрямишься! – со слезами говорила Мышка.

– Подумаешь, два каких-то сморчка полицейских! Да чтобы из-за них возненавидеть весь наш хутор, сад! Ты просто нервная барышня! – кричала Динка.

– Оставь ее, – тихо сказала Мышке Марина. – Скоро приедет Леня, при нем она не будет упрямиться. Оставь сейчас!

Мышка затосковала. Приезжая из госпиталя, она отказывалась даже рвать цветы для комнаты Алины.

– Я чувствую себя оплеванной, мама! Это такое унижение, когда чужие люди роются в твоих любимых вещах, в твоей постели… Я здесь перестала чувствовать себя человеком!

– Ну оставайся ночевать на городской квартире, – предлагала ей мать.

– Нет, я не брошу тебя и Динку. Об этом не может быть и речи! Уедем вместе!

После госпиталя Мышка забегала на городскую квартиру. От Васи давно не было писем. Однажды пришли сразу два письма от Почтового Голубя. Он описывал страшные картины боя, разрушения и смерти…

«Я не боюсь умереть, я солдат и должен быть готов ко всему, но, если бы моя воля, я никогда не родился бы, я не убийца, но руки мои в крови…» Каждое письмо кончалось горячей мольбой прислать ему одно слово, хоть одно слово, с которым ему будет легче жить и умирать. Адреса в обоих письмах снова не было. Вместо адреса, как прежде, было нарисовано сердце, пронзенное стрелой и истекающее кровью.