Таков мой век - Зинаида Шаховская

— «Принцессы», — обратился он, даже не подозревая, что попал в точку, — на каком языке вы говорите?

— На русском.

— Эй! — крикнул он. — У нас тут русские. Гип-гип-ура! Я вас угощаю.

Напрасно мы протестовали, уверяли, что не имеем ни малейшего отношения к тому, что происходит на восточном фронте, к нам со всех сторон потянулись стаканы. Наконец мы вышли из влажной духоты на улицу. Было полнолуние. Над пустотой, словно на сюрреалистической картине, повисла арка разрушенной церкви.

Да, разрушенных зданий немало. Но того, кто только что приехал в Лондон, обманывала чистота столицы. Улицы выметены, обломки убраны в рекордные сроки. Идешь, например, по Саус-стрит в элегантном квартале Мейфеа и вдруг замечаешь, что она состоит из одних фасадов — за ними, словно это театральные декорации, лишь пустыри. Парковые ограды сняли — требовался металл, — и сады беспрепятственно стали наступать на город. Серая толпа, усталые лица; метро, словно вышедшая из берегов река, выплескивало на улицы темные молчаливые Толпы. Когда сгущалась ночная тьма, окрестности Пиккадилли кишели людьми-призраками. На улицах поджидали клиентов проститутки. Мои английские друзья отрицали, что они вообще существуют, а когда я показывала пальцем на недвусмысленные фигуры, говорили с достоинством: «Это, скорее всего, француженки».

Лондон, несмотря на то, что время вносило изменения в его быт, сохранял верность традициям. По-прежнему по воскресеньям, взгромоздившись на ящики, обращались к согражданам в Гайд-парке серьезные или экстравагантные ораторы. Вот бородатый пророк призывал прохожих помнить о дне Страшного Суда; чуть подальше кто-то проповедовал любовь и согласие между людьми. Молча стояла девушка в белом, с распущенными по плечам светлыми волосами, держа в руках белое знамя с надписью: «Ирина и мир». Рабочий горячо обличал мерзости капитализма. Отведенный ораторам уголок Гайд-парка — развлечение для одних, клапан чтобы выпустить пар, для других — оставался оживленным, как в мирные дни.

Впрочем, в этом парке можно было увидеть и более фривольные сцены. На лужайках валялись парочки, полагавшие, что они незаметны, иногда парочки очень странные: женщина-лейтенант обнималась с солдатом; такое явное презрение к военной субординации страшно возмутило нашего друга, югославского генерала. Влюбленные и в самом деле оставались для окружающих невидимыми, потому что чересчур любопытный прохожий, задержавшийся, чтобы за ними понаблюдать, рисковал быть оштрафованным.

Не видно было в парках обычных ребячьих стаек, детей в Лондоне оставалось мало — всех эвакуировали в более безопасные районы. Печальная картина: по дорожкам гуляли старушки и сами с собой разговаривали вслух, чтобы обмануть одиночество.

Святослав, как только ему удавалось получить увольнение, приезжал ко мне и продолжал искать возможность перевестись на другую службу. Еще до моего прибытия он просился в парашютный десант на оккупированную территорию, но капитан Аронштейн решил, что он там не нужен. В пилоты R.A.F.[92] его тоже не взяли, по возрасту. Он стремился в летчики-наблюдатели на бомбардировщик, но, увы, тоже безрезультатно. Наконец в июне 1942-го военные власти получили депешу из бельгийского министерства военно-морского флота. Все, кто был знаком с противовоздушной обороной, могли отныне, если хотели, служить либо в военном, либо в торговом английском флоте. Святослав вызвался добровольцем и, в ожидании перевода, перебрался ко мне в Лондон. Здоровье его по-прежнему оставляло желать лучшего, но настроение было отличное. Господин Руэф, высокопоставленный чиновник из военно-морского флота Бельгии, убедился после беседы со Святославом, что тому лучше служить по его ведомству. Князь Дмитрий Романов, сын Великого князя Александра и дядя нашей Ксении, офицер адмиралтейства, рекомендовал Святослава на должность офицера связи. Пока принималось решение, его направили на обычный армейский медосмотр.

В тот день мы обедали у британского врача, женатого на русской. Святослав пришел удивленный и подавленный. Англичане отказали ему по состоянию здоровья, не уточнив диагноза.

— Но что у меня может быть? — возмущался он. — Я уже прошел не один десяток осмотров и всегда меня признавали годным к службе.

Хозяин дома, посмотрев на него опытным взглядом, сказал:

— Дорогой мой, я уже давно подозревал, что у вас не все в порядке с легкими. Хотите, я попрошу специалиста осмотреть вас? Будете знать точно.

Он оказался прав. Святослав болел туберкулезом. В бельгийской армии сочли, что это недостаточно веская причина, чтобы оставить в покое солдата, от которого отказался Королевский военный флот, но они не приняли во внимание меня. Я не возражала против выполнения Святославом своего воинского долга, более того, даже хотела этого, но и армия, по моему мнению, обязана была выполнять свой. И я, выпустив когти, развязала настоящую войну против Итон-Сквер — войну, достойную скорее пера Плавта, чем Гомера. Я стала настоящим кошмаром для Министерства обороны, полковники закрывались от меня на ключ, но один сочувствующий собрат по борьбе у меня все же был: фламандец, в прошлом легионер, по собственному признанию — дезертир. Он хорошо знал закон: «Бельгийская армия может существовать только на территории Бельгии», — и потому, распахнув мундир, расстегнув воротник, занимал свой пост у дверей министерства, движимый горячим желанием расквасить физиономию министру, причем неважно какому! «Меня заставили дезертировать из легиона, чтобы установить власть совершенно бесполезных и хорошо оплачиваемых чиновников. Я хочу быть солдатом, но не желаю играть в солдатики!»

Устав со мной бороться, министерство разрешило-таки Святославу лечиться, правда, не без уверток — и, на мой взгляд, отвратительных. Святослава соглашались освободить от воинской службы при условии, что он откажется от пенсии по инвалидности и подтвердит, что уже болел туберкулезом, когда пошел в армию. Святослав готов был подписать что угодно, но я из принципа не поддавалась шантажу. И потребовала, чтобы мне показали его личное дело, а там черным по белому было написано, что в 1940 году, когда Святослава взяли на службу, он был абсолютно здоров. Теперь уже я сама перешла в наступление, стала угрожать, что привлеку к суду военных врачей за то, что они месяцами не находили у мужа никакого заболевания, тогда как британскому специалисту даже осматривать его не понадобилось для диагноза. И я победила.

Мы по-прежнему очень стесненно жили в меблированных комнатах в Бейсвотере на ту небольшую сумму, которую Святослав получал по демобилизации, и на восемь фунтов его инвалидной пенсии. Я давала уроки русского. Между тем грамматика всегда была для меня самым ужасным предметом, если не считать математики, причем грамматика всех языков, на которых я имею удовольствие говорить. Только открою учебник грамматики, как начинаю зевать от скуки. Кроме того, русская грамматика, по-моему, очень запутана (только француз, профессор Бойе, сумел в какой-то степени прояснить для меня классификацию русских глаголов), и ученики, приступавшие к занятиям из любви ко всему русскому или, что случалось нередко, из стремления сплотиться со своими новыми союзниками, дойдя до спряжений, тут же бросали учиться. Таким образом, я была вдвойне заинтересована в том, чтобы отложить грамматику. Чего хотят мои ученики? Говорить и читать русских авторов в оригинале? Ну так пусть, как я, выучат алфавит и читают, читают, как одержимые, и при любой возможности говорят по-русски, не стесняясь ошибок. Самое удивительное, что я со своей странной методикой добивалась весьма существенных результатов.