05-Мой престол - Небо (Дилогия) - Сергей Абрамов

— Не знаю. Плохо будет. Они уже не совсем люди. Они не слышат ничего, кроме вбитого в них набора приказов. Они не чувствуют ни боли, ни холода, ни жары, не говоря уж о каких-то человеческих чувствах — любовь там, обида, радость… Что делать с компьютером, у которого стерли все программы с винчестера, а вписали только одну: выполнять ограниченный набор приказов, да еще с личным паролем пользователя?

— Заменить винчестер, — сказал Крис. — Или попробовать записать другие программы. Пароль, естественно, сломать…

— Легко сказать, — нехорошо, недобро усмехнулся Иешуа. — Сравнение не вполне корректно: мозг — не «винт». И не существует, дорогой Крис, некоего набора кристаллов со стандартным — или даже нестандартным — набором программ, чтобы заполнить ими человеческий мозг и запустить в работу. Вы заметили: там были подростки от десяти до двенадцати лет. Только такой возраст! А почему? Он брал уже достаточно развитых умственно и физически, но еще легко поддающихся влиянию извне. Но двенадцатилетний мальчишка — это уже человек! Он копил свои знания и опыт двенадцать лет. Индивидуально копил, если так можно выразиться. Сам! По году, по месяцу, по дню, по минуте — знания, чувства, впечатления… И все стерто! Так чем заменить эти двенадцать лет, а, Крис? Стандартным набором программ? И что получится? Триста двадцать восемь умных, образованных, воспитанных и вежливых роботов?.. В принципе, этих детей можно оживить, но все равно они останутся инвалидами.

— А вы смогли бы. Учитель?

— Как? — рассердился Иешуа. — Ты что, Крис, не понял? Где я возьму все то, что происходило с ними за десять-двенадцать лет? Восстановить, разбудить память? Ее нет. Она стерта, нечего восстанавливать и негде искать. Как там комп обычно спрашивает: вы уверены, что хотите уничтожить данный файл? И наш дружок Хартман без колебаний отвечал: уверен. И стирал… Можно полностью снять программу Хартмана, но что останется? Чистое поле… Десять-двенадцать лет — не слишком ли поздно начинать учиться жить?..

— Тогда почему вы оставили Хартмана живым и вдобавок позволили ему уйти? — спросила Мари.

И не хотелось ей, и стыдилась она, но слезы сами собой вытекли из глаз, и оставили мокрые дорожки на загорелых под эфиопским солнцем щеках.

— Девочка, — мягко, словно больной, сказал Иешуа, — я врагу не пожелаю судьбы, которую несколько часов назад получил Хартман. Помнишь: я задержался с ним на стадионе?.. Ему сейчас около сорока. Я стер тридцать из них. Он практически даун, девочка. Он может ходить, есть, пить, слышать и слушаться, говорить, но-в пределах возможностей и опыта десятилетнего подростка. Плюс стирание памяти ведет к необратимым побочным явлениям: подросток становится именно дауном, это не фигура речи, а суть. Скорее всего ваши полицейские львы его поймают в ближайшие часы или дни, арестуют, станут судить и даже осудят, если не сочтут психически больным. Но какой в том смысл? Я же сказал: Бог его уже осудил…

— Вы — Бог? — Мари уже не плакала, строго смотрела на Учителя, словно желая понять: кто дал ему право судить от имени Бога.

— Я человек, Мари. Но и вчера и сегодня я — посредник между людьми и Богом. Не сам я присвоил себе эту роль — видимо, Бог избрал меня. Почему именно меня? Не знаю, да и поздно задумываться. Слишком много сделано в прошлой моей жизни. И замечу: когда я был не прав, Бог останавливал меня, такое случалось. Но когда я прав, я могу все, и Бог позволяет мне это все. Я уравнял Хартмана с его жертвами, пусть живет, как они жили в его потусторонней резервации, а дальше — воля и дело людей. Моя миссия завершена…

Солнце вовсю шпарило сквозь грязные стекла окон, жара ощущалась материально, кондиционер в комнате Иешуа фурычил еле-еле, готовился умереть, а открывать окно — значило впустить в жилье непереносимый нормальным здоровым ухом грохот уже вполне проснувшегося и вовсю функционирующего города Нью-Йорка.

Иешуа встал и подошел к окну, прижался лбом к горячему стеклу, смотрел вниз: жизнь внизу бурлила бедная, но разнообразная, смотреть было на что. Но Иешуа, похоже, жизнь ап-тауна не интересовала. Он быстро оторвался от окна, обернулся к тихо сидевшим ученикам, задумчиво спросил, словно продолжая сказанное:

— Только в чем она — моя миссия?

— Не понял, — сказал Крис.

Он и вправду не понял.

И Мари с недоумением смотрела на Учителя.

— Я автоматически повторяю свой путь, пройденный когда-то в землях Израильских. Я лечу людей, я привожу воду в пустыню, я возвращаю пропавших и караю преступников. И спрашиваю себя: зачем я это делаю?..

— По-вашему, людей не надо лечить, пустыне вода не нужна, пропавшие дети уже оплаканы, а преступников покарает суд? — В голосе Мари сквозила если не обида на сомневающегося Учителя — как такое может быть? — то недоумение уж точно.

— Успокойся, девочка, я не собираюсь останавливаться. Просто пора понять очевидное: к сожалению, ваш мир слишком велик и разобщен, чтобы простым набором библейских чудес, даже скорректированных с учетом местных условий, исправить сделанную ошибку…

— Когда и кем сделанную? — перебил Крис.

— Когда?.. Хороший вопрос! Может быть, две тысячи лет назад. Может быть, четыре тысячи. А может, и раньше, много раньше… А кем?.. Не вводи меня во искушение, Крис, я начну думать и надумаю что-нибудь крамольное.

— А то вы и так не думаете…

— К сожалению или к счастью, но — непрерывно. И что-то подсказывает мне, будто нечего нам делать в этом брошенном Богом городе — с одной стороны, а с другой — в городе, где Бог забыт всеми и прочно.

— Ну, не скажите, — засмеялся Крис. — Пожалуй, нет в мире более религиозной страны, чем Америка. Здесь в церкви ходят, как на службу. Каждое воскресенье — как штык. Семьями. Толпами. Легионами!

— Как штык — вполне к слову и к месту. Бог здесь — это Некто, прибитый к кресту. Очень красивый и грустный Некто, прибитый к очень красивому и часто безумно дорогому кресту. Вроде бы — я. Но очень не хочется так считать. Никогда не терпел идолов, и мой Бог в этом вопросе всегда был согласен со мной… А о том, что страна эта — страна лицемеров, я уже говорил, смотрите и слушайте ти-ви… Но пусть живут нью-йоркские идолопоклонники, они — сами по себе, мы сами по себе. И сегодня у нас, вполне допускаю, уже — иная цель… — Он замолчал, замер, уставившись в по-прежнему безмолвный телеэкран за спиной Мари и Криса, увидев там нечто — то ли страшно интересное, то ли просто страшное, потому что глаза его расширились, поголубели даже, будто отразив это страшное. Крис и Мари обернулись, но — поздно: экран уже гнал рекламу жевательной резинки. И Иешуа очнулся от столбняка, сказал с мукой в голосе: — Господи, ты свидетель, как я не хотел этого, но на все воля Твоя… Мари, когда можно будет позвонить и заказать авиабилеты?