Под покровом небес - Пол Боулз

Немного погодя Кит сказала:

— Наконец-то. Теперь я бы не отказалась от бутылки «Ольмейской».

— Бог мой, еще одну порцию этой шипучки? Ты же опять выпьешь залпом.

— Знаю, Таннер, — сказала она, — но я не могу не думать о воде. На что бы я ни посмотрела, меня начинает мучить жажда. Однажды мне показалось, что я могу выпить цистерну. Алкоголь в такую жару не для меня.

— Еще одну бутылку «Перно»? — Таннер вопросительно посмотрел на Порта.

Кит поморщилась:

— Если бы это было настоящее «Перно»…

— Оно не так уж плохо, — сказал Таннер, когда официант поставил на стол бутылку минеральной воды.

— Ce n'est pas du vrai Pernod?

— Si, si, c'est du Pernod, — сказал официант.

— Давайте изменим план, — сказал Порт. Он тупо разглядывал свой бокал. Все молчали, пока официант не ушел. Сопрано взялось за новую партию.

— В один присест! — вскричал Таннер. Грохот трамвая и его трезвон, прорезавший террасу, на какое-то мгновение заглушили музыку. В солнечном свете, бившем из-под тента, они успели заметить пронесшийся мимо открытый вагон, битком набитый людьми в лохмотьях.

Порт сказал:

— Вчера мне приснился странный сон. Я все пытался вспомнить его и в эту самую минуту вспомнил.

— Нет! — взмолилась Кит. — Сны такая скучища! Ну пожалуйста!

— Ты не хочешь услышать мой сон? — Он расхохотался. — Но я все равно его тебе расскажу. — Последнее было сказано с известной жестокостью, которая на первый взгляд могла показаться наигранной, однако, взглянув на него, Кит поняла, что на самом деле он сдерживает захлестывавшую его ярость. Она уже готова была отпустить что-нибудь язвительное, но прикусила язык.

— Это не займет много времени, — улыбнулся он. — Я знаю, вы делаете мне одолжение, выслушивая мой сон, но иначе мне не вспомнить его до конца. Был день, я ехал на поезде, который все увеличивал и увеличивал скорость. И я подумал про себя: «Сейчас мы врежемся в гигантскую кровать с горою белья».

— Загляни в «Цыганский сонник» мадам Ля Иф, — насмешливо сказал Таннер.

— Заткнись. И мне пришло в голову, что если я захочу, то смогу пережить все заново: начать сначала и дойти ровно до настоящей минуты, прожив точь-в-точь ту же самую жизнь, вплоть до мельчайших деталей.

Кит печально закрыла глаза.

— В чем дело? — осведомился он.

— Думаю, с твоей стороны в высшей степени бездумно и эгоистично настаивать на том, что, как тебе прекрасно известно, нагоняет на нас только тоску.

— Зато мне это доставляет массу удовольствия, — он расплылся в лучезарной улыбке. — К тому же готов поклясться, что Таннеру не терпится дослушать мой сон до конца. Не так ли?

Таннер улыбнулся:

— Сны — мой конек. Я знаю свою Ля Иф наизусть.

Кит открыла один глаз и посмотрела на него. Принесли вино.

— И я сказал себе: «Нет! Нет!» От одной мысли обо всех этих жутких страхах и боли, которые придется пережить заново, во всех деталях, меня бросило в дрожь. А потом я случайно взглянул в окно, увидел деревья и вдруг неожиданно для самого себя сказал: «Да!» Потому что знал, что снова захотел бы пройти через все эти ужасы только ради того, чтобы вдохнуть запах весны так, как вдыхал его ребенком. Но тут я сообразил, что слишком поздно, потому что, пока я думал «Нет!», я потянулся и выбил все свои передние зубы, точно они были из гипса. Поезд остановился. Я стоял, держа свои зубы в руке, и вдруг начал рыдать: знаете, такими жуткими рыданиями, какие бывают во сне, когда все тело сотрясается как от землетрясения.

Кит неуклюже поднялась из-за стола и направилась в сторону дамского туалета. Она плакала.

— Пусть идет, — сказал Порт Таннеру, чье лицо выразило озабоченность. — Она измучилась. Жара действует на нее угнетающе.

3

Он сидел на кровати в одних шортах и читал. Дверь между их комнатами была открыта, окна — тоже. Над городом и портом шарил своим лучом маяк, выписывая широкие, медленные круги; беспорядочное уличное движение без продыху прорезал требовательный автомобильный гудок.

— Кажется, здесь рядом кинотеатр? — окликнула его Кит.

— Вроде бы, — сказал он, не отрываясь от чтения.

— Хотелось бы знать, что там идет.

— Что? — Он отложил книгу. — Неужели тебя это интересует?

— Да нет, — в ее голосе прозвучало сомнение. — Просто любопытно.

— Фильм на арабском языке, называется «Невеста напрокат». Если верить афише.

— Невероятно.

— И тем не менее.

Она вошла к нему, задумчиво куря сигарету, и минуту-другую покружила по комнате. Он поднял голову:

— Что с тобой?

— Ничего. — Она помолчала.

— Так, немного расстроена. Думаю, тебе не следовало рассказывать этот сон перед Таннером.

Он не решился спросить: «Ты поэтому плакала?» Вместо этого он сказал:

— Перед ним? Я рассказал его ему, равно как и тебе. Что такое сон? Господи, не воспринимай все так серьезно! И почему ему не следовало его слышать? Чем вдруг провинился Таннер? Мы пять лет с ним знакомы.

— Он такой болтун. Ты же знаешь. Я не доверяю ему. Он вечно сплетничает.

— Но кому ему сплетничать здесь? — сказал он раздраженно.

Кит тоже в свою очередь начинала злиться.

— Да не здесь! — выпалила она. — Ты, кажется, забыл, что когда-нибудь мы вернемся в Нью-Йорк.

— Знаю, знаю. В это трудно поверить, но похоже, что так и произойдет. Допустим. И что же страшного, если он припомнит все мельчайшие детали и перескажет нашим знакомым?

— Это унизительный сон. Разве ты не понимаешь?

— Чушь!

Повисло молчание.

— Унизительный для кого? Для тебя или для меня?

Она не ответила. Он продолжил:

— Что значит, что ты не доверяешь Таннеру? В каком смысле?

— Ох, да доверяю я ему. Но я никогда не чувствовала себя с ним раскованно. Никогда не чувствовала, что он близкий друг.

— Хорошенькая новость. И ты это говоришь сейчас, когда мы здесь вместе с ним!

— Ладно. Он мне очень нравится. Не пойми меня превратно.

— Но ты же что-то имела в виду?

— Разумеется, я что-то имела в виду. Но это неважно.

Она вернулась к себе в комнату. На какое-то мгновение он замер, разглядывая потолок с озадаченным видом. Он опять взялся за чтение, но прервался:

— Ты уверена, что не хочешь посмотреть «Невесту напрокат»?

— Уверена.

Он захлопнул книгу:

— А я так пойду прогуляюсь на полчасика.

Он встал, надел спортивную рубашку и легкие полосатые брюки и причесался. Она сидела у открытого окна в своей комнате, полируя ногти. Он склонился над ней и поцеловал сзади в шею — там, где шелковые светлые волосы завивались вверх волнистыми прядями.

— Потрясающие духи. Местное приобретение? — Он шумно потянул носом от восхищения. Затем изменившимся голосом произнес: — Так что же все-таки ты хотела сказать насчет Таннера?

— Господи, Порт! Ради всего святого, перестань говорить об этом!

— Хорошо, детка, — послушно сказал он, целуя ее в плечо. И издевательски-невинным тоном добавил: — И даже думать об этом я не могу?

Кит молчала, пока он не поравнялся с дверью. Тогда она подняла голову, и в голосе ее прозвучала уязвленная гордость:

— В конце концов, это твоя забота, а не моя.

— До скорого, — сказал он.

4

Он шел, бездумно выбирая улицы потемнее, радуясь своему одиночеству и ночному ветру, приятно овевавшему лицо. На улицах было не протолкнуться. Люди налетали на него, проходя мимо, глазели из дверей и окон, открыто обменивались замечаниями на его счет — сочувственными или нет, он не мог определить по их лицам, — а иногда останавливались, чтобы проводить его взглядом.

«Насколько они дружелюбны? У них не лица, а маски. Все они выглядят тысячелетними старцами. Жалкие крохи их энергии целиком уходят на слепое, стадное желание жить, потому что в отдельности никому из них не хватает пищи для поддержания своих личных сил. А что они думают обо мне? Скорее всего — ничего. Поможет ли мне хотя бы один из них, если со мной что-нибудь случится? Или я так и буду лежать на улице, пока меня не обнаружит полиция? Что может заставить их оказать мне помощь? У них больше нет религии. Кто они: мусульмане или христиане? Они не знают. Зато они знают деньги, и когда те заводятся у них, единственное, чего они хотят, — это есть. Да, но что же в этом плохого? Откуда у меня к ним такое предубеждение? Из-за чувства вины, что я здоров и нормально питаюсь, в отличие от них? Но ведь страдание одинаково поделено между всеми людьми, каждому предстоит вынести равную долю…» В глубине души он чувствовал, что в этой последней мысли таится ложь, но сейчас это была ложь во спасение: не всегда легко выдерживать голодные взгляды. Рассуждая подобным образом, он мог продолжать идти по улицам. И он продолжал — так, как будто либо он, либо они не существовали. Оба предположения были одинаково вероятны. Горничная-испанка в отеле сказала ему сегодня утром: «La vida es pena»[1]. — «Конечно», — ответил он, ощущая фальшь собственных слов и спрашивая себя, согласится ли искренне хоть один американец с определением жизни, приравнивающим ее к страданию. В тот момент он ей поддакнул, потому что она была старой, сморщенной и явно из простонародья. На протяжении многих лет им владел предрассудок, что реальность и истинное понимание вещей следует искать в обществе тех, кто принадлежит к рабочему классу. И даже теперь, убедившись на опыте, что образ их мыслей и речей столь же ограничен и несамостоятелен, а значит, столь же далек от какого бы то ни было подлинного выражения истины, как мысли и речи выходца из любого другого класса, он нередко ловил себя на том, что по-прежнему с абсурдным упованием ждет, что жемчужины мудрости все еще могут воссиять из их ртов. По мере того как он шел, нервозность его росла; внезапно он осознал это, заметив, что его правый указательный палец непрерывно чертит в воздухе стремительные восьмерки. Он сделал глубокий вдох и постарался взять себя в руки.