Бортовой журнал 2 - Александр Покровский

Чем дальше от Москвы, тем лучше у людей глаза. Будто умыты они, что ли. И улыбки. Хорошо они улыбаются. А еще они смотрят вдаль так, словно прислушиваются к чему-то. Точно слышат они что-то, только им одним ведомое.

И вот говоришь им: «Деньги», – а они тебе говорят: «Да, да, да, хорошо. молочка выпейте. Сейчас крыночку принесу. У нас хорошее молочко. Трава нынче вон какая, опять же, дожди. Дожди-то полосой шли. И всё-то через нас.

Вот трава и поднялась, в силу вошла. А уж как ее живность вся любит-то. Вам еще молочка принесть?» – вот так выпьешь тут молока и становится тебе понятно, что не играют тут деньги совершенно никакой роли.

Ах ты, Русь, Русь! Кто же тобой управлять-то сможет? Кто решится на такое? Всех ты переживешь, всех утянешь к себе и в себя. Вон монголы пришли. Они скакали и скакали на своих косматых конях. Всё в Европу норовили попасть, сердешные, всё мечтали коней поить где-то там, за Дунаем, но чем дольше они скакали по Руси, тем меньше становились – то в вершок величиной, а то и в полвершка вместе с лошадью, а потом и вовсе затерялись среди травы, средь полей да лесов. Все как в землю ушли. Поглотила их Русь. Умыкнула.

А она всех поглощает. Кто-нибудь видел тут монголов? Может, вам и обры встречались? Или викинги? Скифы, хазары, печенеги, булгары? Все они теперь русичи. И говорят они на русском языке. Хотя есть, конечно, особенности. Есть народности, татары например, и свой татарский язык они сильно блюдут.

Но у них у всех русские лица.

А у русских – лица татарские, а то и печенеги среди них мелькают или хазары, угры и мордва.

А язык? Русский язык. Сколько раз он менялся! Он живой, он лоснится, он упругий, он, как змея, сбрасывает кожу только затем, чтоб покрасоваться или стремительным бегом проскользнуть меж камней и уйти. Только был – и уж нет его. Вымолвил – не поймаешь. Все полюбят его. Все станут на нем говорить и думать, стоит им только ступить на эту землю. Стоит им только попасть хоть один раз на Русь, и она уже не отпустит, затянет, на манер дремучих болот. Нет, не вырваться от нее ни французу или даже германцу, ни удмурту, корейцу, китайцу– все-то здесь они лягут и исконно русскими людьми.

Мечта всех времен: чтоб за Емелю щука работала.

Надпись на надгробии: «Россия-мать, когда б таких людей ты вовсе бы не посылала миру, давно бы все тут расцвело!»

Есть такая история.

Жил-был однажды такой парень – Иисус Христос. Он всюду говорил о любви.

А евреи ждали прихода человека, который возглавил бы восстание против римлян. Причем евреи тех времен ничем от римлян не отличались. И те и другие отлично резали друг другу головы.

В те годы люди были отменными головорезами. И вот среди этих головорезов бродит человек, который говорит о терпимости к ближнему.

После того как евреи поняли, что толку от него не будет, они объединились с римлянами. То есть головорезы на время забыли свои распри и прониклись общей ненавистью к человеку любви.

Что такое политика? Ой, ребята, ну и вопросы! Я-то, грешный, думал, что всем все давно известно. Ложь, конечно. Маленькая, большая, повседневная, крупная, мелкая. Политика лишена совести. Нет там такого института – института совести. Совесть – прочитай по слогам: «со», а потом – «весть». Это значит, как говорит наш Коля, что ты с вестью заодно. А весть – это не твое. Это тебе послали, дали, вручили – пользуйся.

Этого цыпленка нам принесла Лара. Маленький такой, желтенький.

Мы посадили его в коробочку и кормили пшеном.

А попку мы ему мыли под горячей водой. Подставляли ее под кран. Моем, а он орет.

Он очень любил сидеть на голых ногах. Придет кто-нибудь, сядет за стол, а он тут как тут – прибежит со всех ног и усядется на ногах, а потом пригреется, нахохлится, опустится на живот и задремлет.

А потом он подрос и любил взбираться на плечо. Там он усаживался и начинал теребить клювом сережки, если сидела дама, и пощипывать мочку уха, если мужик.

Я его однажды посадил на солнце, так его так разморило, что он сидел, сидел, клевал носом, а потом как рухнет клювом в подоконник, и ослабел, растекся по нему– крылья, голова и ноги – все в разные стороны. А я испугался – думал, сдох – и тронул его. Тут-то я и увидел, как этот орел просыпается. Он просыпается, как человек, которого внезапно толкнули – то же взбалмошное выражение и практически тот же крик.

Очень он не любил, чтоб его в кладовке закрывали. Мы его там на ночь помещали. Он вечером сидел рядом, крепился, да нет-нет и свалится, засыпает, значит. Тогда мы ему и говорим: «Иди в кладовку!» Что тут поднимается, возмущение: «Ко-ко-ко! Как. кая кладовка! Все здесь, а я туда? Фигушки!» – ну тогда его за шкурку и за дверь.

Повозится там, повозится и затихнет.

А еще я ему дождевых червей набирал. Очень он их любил, орал от счастья, а потом схватит червяка и давай его об пол бить, прежде чем проглотить.

Всех приходящих встречал у двери, хлопал крыльями и вопил от восторга.

Потом подрос – куда ж его, почти петух.

Пошли пристраивать.

Поехали в Репино. Там ходили по старушкам и спрашивали: «Не возьмете ли к себе нашего петушка?» Одна согласилась.

Мы помялись и говорим: «Только не ешьте его. Ладно? Он у нас ручной!»

И нам обещали его не есть.

Считаю ли я, что наше государство имеет форму неустойчивую, склонную к агрессии, метастазированию; что просто нет зон, где мы можем сохранить идентичность, свою свободу, свою искренность? Да, я так считаю. Могу даже прокричать это, если кому-то это не слышно.

В наших отношениях с государством нет симбиоза гриба и водоросли. Одно не питается другим, создавая первому благоприятные условия для существования. У нас отношения иного рода. Их на нас, как вшей на тифозном.

Ну кто же понимает писателя буквально! «Я там, где мои книги» – это не книжный магазин. Цветы не растут на прилавке. Книги в своем мире, и этот мир – не торжище.

Современный писатель – я даже не знаю, что это такое. Я – среди своих слов, а они – кто ж их ведает. Я их совсем не знаю. Ни с кем не общаюсь. Разве что пару раз видел Сорокина и полраза при этом рядом с ним говорил.

Да, Колю Кононова я люблю, потому что с ним дружу. Остальные – где они, что они, как они, с кем они? Кто-то бегает в мэрию, кто-то еще куда-то. Союзы какие-то. Чего союзы, про чего, отчего, для чего, с чем союзы?

Так что все заняты.

Ну да, могут они сразу, не приходя в сознание, предложить случившейся девушке постель. Ну… так это тоже дело.

Я внутри свободен.

Но как же законы?

Как же частная собственность, которую провозглашает Конституция? Это хорошо, что она провозглашает, – я готов ей аплодировать, но когда государству захочется отнять эту частную собственность, оно найдет кучу законов, по которым оно совершенно законно это сделает.

Сашка нам недавно рассказал, что в детском саду они ловили шмелей и ели их.

«Они же сладкие!» – говорил Сашка.

«Ну и детки!» – подумал я.

Вообще-то, шмели вызывали у меня симпатию. Этакие основательные ребята. Они обожали устраивать гнезда в старых пнях. Однажды я видел, как ветер сорвал гнездо шмелей с места. В этом случае гнездо было сделано в каких-то спрессованных опилках, то есть оно было легкое. Гнездо лежало вверх ногами и было похоже на небольшой котелок.

Шмели – мамаша, та, что покрупнее, и с десяток ее ребят помельче – покружили над ним, а потом, к изумлению моему, взялись все с одного края и… перевернули свое гнездо.

Я так и застыл от изумления – они разумные. Мама моя! А потом шмели забрались под гнездо и затихли там.

Что такое «прыжок кита»? Это когда подводная лодка, переложив рули на всплытие, изо всех сил устремляется к поверхности. Для пущей убедительности могут и цистерны главного балласта продуть, и тогда она вообще выпрыгивает над водою почти полностью.

Для чего это делается? Для фотоснимков. Это зрелище такое. Ничего общего с тактикой это не имеет.

Подводная лодка обычно всплывает вслепую. Гидроакустику в активном режиме использовать нельзя, засекут, поэтому очень медленно и аккуратно всплываем, переложив рули на всплытие, на глубину семнадцать метров, потом аккуратненько высовываем из-под воды выдвижные устройства – перископ, радиолокационный комплекс и прочее, с помощью чего можно оценить обстановку на поверхности, и потом только не спеша продуваем среднюю группу ЦГБ, всплываем в позиционное положение – над водой показалась рубка – и вот уже пускается воздуходувка, которая и продувает балласт – носовые и кормовые группы ЦГБ.

Вот так лодка всплывает. Никто не выпрыгивает из воды. Это небезопасно. На поверхности может оказаться айсберг, может лежать судно с выключенным двигателем, яхта или стадо спящих китов.

А если прыгать для фото, то на поверхности должно дежурить судно, которое разгонит всех из района такого прыжка.