Дневник (1964-1987) - Леонид Бердников

Вот так окунулся я сегодня в свои будни и это после целого месяца задушевной беседы с книгами!

Я к людям шел назад с таинственных высот,Великие слова в мечтах моих звучали.

«Да… жизнь человеческая», — как говорил когда-то дядя Володя[2]. И я еду домой в трамвае, и мне неприятно. Понимаю, что все это мелочь: и сами чувства мои, и повод, а мне неприятно. Но тут появляется мысль, что задача имеет объективное решение. Правильно будет не осложнять взаимоотношения между Госкомитетом и институтом, потому что это будет мешать работе. И вот мне кажется, что так будет справедливо, и еду я дальше в трамвае успокоенный.

5 января. Сегодня выезжаю в Москву. Не хочется, поэтому и воскресенье испорчено.

6 января. Москва. Выехал я вчера из дома расстроенным. Перед дорогой я каждого поцеловал, и каждый ответил на мое прощание ласково. Кроме Маши[3]. Она это сделала, как отмахнулась, зная, что этим меня огорчает. Я не понимаю ее, потому что еще не могу поверить, что она меня не любит: неужели от всего детства, от всего прошлого ничего не осталось? Я не выдержал и сказал ей при всех: «Ты одна у нас такая». Наверно, не надо было этого говорить, хотя бы потому, что этим я огорчил Женю[4]. Она ангел-хранитель нашей семьи.

12 января.

Я все еще в Москве. Первые два дня жил в гостинице «Мотель». Проезжая мимо Кунцева[5], я ничего там не узнавал. За сорок с лишним лет все так изменилось, что просто стало совсем другим и совсем чужим для меня. Во мне ничто не шевельнулось при виде тех мест и ничто не дрогнуло — мы оказались чужими и даже не узнали друг друга. По-моему, сейчас в Кунцеве плохо, по крайней мере, там, где я проезжал, — это, правда, строящаяся, но окраина города. А какие там бывали чистые летние вечера на тихих дачах, в прошлом!

Но о том, что прошлое не возвращается, я не жалею, потому что это — движение жизни, хотя стариться грустно и иногда кое-что хочется повторить. Мне кажется, что я искренне за молодежь и с нею, но с той, которая ищет будущее, старается понять настоящее, ценит и любит лучшее в прошлом. Но жизнь, ее движение, понять трудно. Во время болезни, у Соловьева я читал о расправе Иоана IV с Новгородом, об ужасных жестокостях и в городе, и на Волхове, когда раненых, тонущих, неповинных били с лодок по головам. Надо быть таким, как Шекспир, чтобы вместить все это в себя, продолжая любить людей. Иногда от всего этого приходишь в отчаяние, теряешь надежду понять историю, особенно, когда видишь такое непостижимое единство стремительного движения вперед, прогресса и убийственного застоя человеческой природы: XVI век и XX век, наука и техника тогда и теперь, Иоанн Грозный в Новгороде и немцы в Киеве, Бабий Яр, вся эта война, все, что недавно совершилось. Но вот сегодня я побывал в Коломенском. Тот же XVI век, храм Вознесения. На снимке, который лежит сейчас передо мной, галерея-гульбище занимает страницу от одного края до другого и красота храма уже не та. Его обязательно надо смотреть на просторе. Он и построен так — вознесен на высоком берегу.

«Бе же церковь та вельми чудна высотою, красотою и светлостью, яко не бывало прежде сего в Руси».

Но все это в запустении. На куполе звонницы церкви Георгия растут кусты, кирпич разрушается. Храм Вознесения тоже много лет не реставрировался. Больно смотреть. Нашел директора заповедника (музея): говорит, что министерство культуры отпускает в год по 15 тысяч, а на 1964-й даже 12,5. Потом нам не простят этого. Если мы не опомнимся.

13 января.

Скучаю. Хочу домой. Это вечная история, когда я куда-нибудь уезжаю. Хотя в эту поездку мне повезло — живу в отдельном номере «Бухареста» и наслаждаюсь отсутствием обязательного общества, общества, которого не выбираешь.

Мне иногда снится сон один и тот же по настроению, хотя при этом события совершаются разные, но всегда незначительные. Сон этот в общем хороший, приятный. Обычно я куда-то иду, что-то происходит, но самое важное, именно то, что окрашивает такой сон в приятные цвета, это свобода воли, которую я испытываю на всем протяжении сновидения. А какое-то беспокойство, сопровождающее все это, мешает сну стать счастливым. Я часто думал: откуда эти сны берутся? Теперь догадался: мне снится мое душевное состояние, которое бывает у меня в командировках. В командировке я один; хожу, брожу, созерцаю, работаю столько, сколько нужно для дела, а не по звонку, думаю, не тороплюсь… И при всем при том я не люблю командировок — чувствую себя одиноким, тоскую, беспокоюсь…

14 января.

Заходил в «Детский мир». Хороший дедушка вместо того, чтобы покупать себе книги, купил бы на эти деньги игрушки внукам. Я знаю, что так надо было бы делать, но покупаю книги и потом терзаюсь.

Помнится мне, что в Евангелии Христос требует от своих последователей, чтобы они оставили своих отцов и матерей и следовали бы за ним. Я давно не перечитывал Евангелие и может быть, не точно передаю это место, но мысль там такая. Что же это значит? Это, очевидно, означает призыв жертвовать всем ради духовной жизни, причем ради своей духовной жизни. Требование эгоистичное. Но в этом эгоизме таится нечто и совсем ему противоположное. Такая жгучая жажда духовной жизни, если ради нее бросают все, есть, несомненно, проявление в человеке начала самого человеческого. Старик Толстой ушел из Ясной Поляны. Такие вот утешения приходят иногда мне на ум, но я им до конца поверить не могу. Я чувствую себя пустоцветом. Никому не нужна моя мятежная потребность в такой жизни. Умри я сейчас, и ничего ото всего этого не останется. Я поступал бы добрее, если бы вместо книг покупал бы внукам игрушки, а вместо того, чтобы волноваться над Шекспиром или Плутархом, помогал бы Жене. Но я не могу себя побороть.

16 января. Да, старость — это одиночество. Тут не требуется доказательств. Выйди на улицу и смотри: дети играют стайками, молодежь ходит парами, средний возраст — семьями, старики — одни. Я заметно старюсь.

17 января. Вот я и дома.

27 января.

«Пожалуй, ни один представитель той отрасли науки, которую мы именуем историей, с момента ее зарождения (то есть с Геродота) и до наших дней не пользовался такой славой и признанием, не заслуживал таких восторженных оценок, как Тойнби». Это я прочел в очерке С. Утченко («Новый мир»?7 за 1962 год). Прочел, конечно, с запозданием, но важно другое, — об Арнольде Жозефе Тойнби я услышал впервые! А ведь С. Утченко, говоря о популярности Тойнби, имеет в виду не только специалистов так наз. западного мира, а среднего читателя. После того, как я узнал о существовании Тойнби, я стал проверять — кто и что о нем слышал у нас. Проверял не у специалистов-историков, (они, надеюсь, знают), а у читающей публики. Аля[6], которая следит за литературой, его тоже не знает.