Телеграмма Берия - Валерия Троицкая

С. П. Капица Николина гора 1 ноября 2011 года

ТЕЛЕГРАММА БЕРИЯ

Мемуары В. А. Троицкой

Телеграмма Берия

В июне 1937 года, когда мне было 19 лет, во время весенней экзаменационной сессии в Ленинградском Университете, арестовали моего папу — Алексея Александровича Троицкого. Не будучи комсомолкой, я знала лишь понаслышке об участившихся исключениях из комсомола студентов, как членов семей арестованных врагов народа. Это никак не влияло на моё отношение к ним, странным образом не настораживало меня и не вызывало тревоги за судьбу нашей семьи.

Лишь с удивлением и возмущением я замечала, что порой волнами студенты откатывались от того или иного юноши или девушки. Конечно, все мы знали о «чёрных воронах» — крытых чёрных грузовиках, зловеще нарушавших ночную жизнь города.

Мои родители, несомненно, ощущали всю опасность происходившего в стране чудовищного произвола и террора.

Однако и мысли о возможности ареста моего папы — честного, мягкого и скромного по характеру человека у них, по-видимому, не возникало. Поэтому никаких приготовлений к такому происшествию, как случалось в других домах и в других случаях, не было.

Тем не менее, оглядываясь назад, вспоминая об убийстве Сергея Мироновича Кирова (как выяснилось позднее, убийство было совершено по указанию Сталина — его приспешниками), в аппарате которого в Смольном работал папа, трудно представить себе сейчас, как могли они не предчувствовать, какая ему грозит опасность.

Так или иначе, я продолжала свою трудовую, весёлую, спортивную и в значительной мере легкомысленную жизнь. С какой-то непонятной лёгкостью я сдавала зачёты и экзамены, участвовала в городских спортивных соревнованиях высших учебных заведений. После успешно сданных экзаменов большой компанией мы нередко гуляли белые ночи напролёт по прекрасным набережным Ленинграда.

Жили мы в самом начале Кировского (ныне и до революции Каменноостровского) проспекта, рядом с прелестным парком, впечатляющим памятником «Стерегущему»[1], знаменитой мечетью, бывшим особняком прима-балерины Кшесинской, вблизи Невы и самой Петропавловской крепости.

В страшную ночь папиного ареста я легла спать довольно рано, имея в виду встать засветло, чтобы быстро просмотреть ещё раз конспекты, так как на следующий день у меня был экзамен по физике. Этот экзамен нужно было сдавать нелюбимому нами за крайнюю сухость и формальность лекций С. Павлову (брату знаменитого биолога Ивана Павлова[2]).

Однако ночью я проснулась от шума, сопровождавшего входивших бесцеремонно в мою комнату военных. За ними растерянно шли папа и мама, а в прихожей маячили дворник с женой. Как я поняла позднее, они были понятыми при аресте.

Папа вёл себя очень тихо, и только время от времени с недоумением повторял: «Это ошибка, это ошибка…».

У людей, которые пришли арестовывать папу, были большие мешки, куда они складывали практически без разбора почти все наши книги.

С удивлением я заметила, что в мешки летели и мои французские книжки и журналы, которые мне когда-то подарила моя французская гувернантка — мадемуазель Филибер.

Некоторые книги по искусству, истории, литературе были очень редкого издания, собирались с любовью моим папой в течение всех лет моего сознательного существования, и мне было их очень жаль.

Мучительно было наблюдать, как папу каждый раз передёргивало, когда очередная книга с возмутительной небрежностью забрасывалась в грязный мешок.

Нелепость же конфискации серии детских книжек «Мадам де Сегюр» и дореволюционных выпусков «Мон Журналь» возмутила меня своей глупой беспощадностью. На все мои попытки объяснить вторгшимся к нам людям, что они конфискуют книги для детей, следовала грубая реакция.

Мне было больно смотреть на моих растерявшихся родителей, пытавшихся остановить мои пререкания с этими невежами.

Я ушла в другую комнату, где стоял рояль, и открыла окно. Июньская ночь была светла, а в нашем дворе было тихо и безлюдно. Я ощущала, что происходит что-то чудовищно несправедливое, что родители, всегда бывшие для меня опорой и примером, внезапно низведены грубыми извергами в беспомощных, бессильных, неспособных сопротивляться людей.

Я ничего не могла понять, но всё во мне протестовало, я села за рояль и стала играть насыщенный яростью сопротивления этюд Шопена.

Один из сотрудников НКВД вошёл в мою комнату и довольно вежливо сказал, что я должна прекратить играть, потому что уже три часа ночи, и я могу разбудить соседей. На это я дерзко ответила: «Вот и прекрасно, по крайней мере, будут свидетели тому безобразию, которое вы устраиваете, врываясь в квартиры порядочных людей и забирая книжки для детей». На это он ответил уже совершенно другим тоном, граничащим с криком: «Если ты будешь продолжать, то очень пожалеешь об этом».

Я не понимала, что играю с огнём. Пришла моя мама и сказала голосом, в котором дрожали слёзы: «Пожалуйста, Леруня, прекрати играть». Так «Леруней» меня называл только папа, и я поняла, что это их общая просьба.

Процедура ареста продолжалась около четырёх часов. А потом они ушли. И забрали с собой папу. Из окна я видела, как они посадили его в «чёрный ворон», машину, которая наводила ужас в те годы на всё население города, рабочих, военных, учёных, художников, артистов, домохозяек — брали всех без разбору.

Мы с мамой остались одни в разгромленной квартире. Надо было что-то делать, чтобы отвлечься от постигшего нас горя. И мы стали её убирать.

Наступило утро, и я вспомнила, что мне надо идти на экзамен. Этот экзамен мне надолго запомнился. Стоя у доски, я плохо отвечала на вопросы и из моих глаз катились слёзы, которые я не могла удержать. Тогда профессор Павлов сердито мне сказал: «Надо готовиться к экзаменам, а не плакать на них» — и поставил мне тройку, пожалуй, единственную за весь срок моего обучения в Университете.

Я смотрела на него и думала: неужели ему не ясно, что у меня большое горе. Неужели он не догадывается, что произошло, ведь это так часто случалось в те годы.

Так начался, пожалуй, самый трудный период в моей жизни. Я продолжала учиться в Университете, пересмотрела свои отношения со многими сокурсниками. Часть из числившихся в моих друзьях вдруг резко отошла от меня и ограничивалась лишь кивком головы при встрече.

Однако, большая часть мужского состава моего окружения не изменила своего отношения ко мне и, пожалуй, стала даже более внимательной, стараясь облегчить мою жизнь в возникавших время от времени сложных ситуациях.