Дневник гения - Сальвадор Дали

Когда сюрреалисты увидели в доме моего отца в Кадаке картину, которую я только что закончил и которую Поль Элюар назвал "Мрачная игра", они были шокированы наличием в изображении непристойных анальных элементов. Особенно протестовала против моей работы Гала, протестовала с отталкивающей горячностью, которую с тех я пор обожаю. Я был готов присоединиться к сюрреалистическому движению. Я основательно изучил, проанализировав до мельчайших подробностей, их лозунги и сюжеты. Я усвоил, что точка должна фиксировать идею спонтанно, без вмешательства рационального, эстетического или морального контроля. И теперь, когда я с самыми добрыми намерениями собрался войти в состав группы, они решили ограничить меня, как это уже случилось в моей семье. Гала первая предостерегала меня, что среди сюрреалистов на меня будет наложено такое же вето, что и всюду. И говорила, что в конечном счете все они буржуа. Моя творческая мощь, предрекала она, позволит мне держать дистанцию по отношению ко всем художественным и литературным движениям. Прислушиваясь к голосу своей интуиции, которая в то время была точнее моей, она говорила, что оригинальность моего метода параноико-критического анализа позволила бы любому из сюрреалистов организовать самостоятельную школу. Мой ницшеанский динамизм мешал прислушаться к Гала. Я категорически отказывался считать сюрреалистов очередной литературно-художественной группировкой. Я верил, что они способны избавить человека от тирании "практического, рационального мира". Я намеревался стать Ницше иррационального. Последовательный рационалист, я знал, чего хочу. Я не собирался подчиниться иррациональности, ее нарциссизму и пассивности, в которых погрязли другие. Я был занят как раз совершенно противоположным: боролся за преодоление иррационального. В то время иррациональное начало завладело моими друзьями; как и многие другие, включая Ницше, они поддались романтической слабости.

Освоив, наконец все, что было опубликовано сюрреалистами, вдохновленный Лотреамоном и маркизом де Садом, вооруженный иезуитской добродетелью, я вошел в группу с решимостью стать как можно скорее ее лидером.

Я воспринял сюрреализм буквально, игнорируя дискуссии вокруг крови и экскрементов. С тем же усердием, с каким я старался стать законченным атеистом, читая книги отца, я стал так прилежно изучать сюрреализм, что вскоре стал "интегральным сюрреалистом". До такой степени, что в конце концов был изгнан из группы, ибо был слишком сюрреалистом. Причины этого изгнания, полагаю, были те же, что и при отлучении от семьи. Гала-Градива, "подвижница", воплощение "безупречной интуиции", вновь оказалась права. Теперь можно сказать, что среди всех фактов моей биографии только два нельзя объяснить моей "волей к власти": первый — моя вера, которую я заново открыл в себе в 1949 году; второй — тот, что Гала всегда оказывалась права, предсказывая мое будущее.

Когда Бретон открыл мою живопись, его шокировали непристойности, которыми были усеяны мои полотна. Это удивляло меня. Я изображал человеческие нечистоты, которые с психоаналитической точки зрения можно трактовать как счастливый символ богатства, золота, которое, к счастью, постоянным потоком сыпалось на меня. Я пытался уверить сюрреалистов, что именно изображение непристойного принесет успех движению. Я мог привести примеры из иконографии всех времен и цивилизаций: курица, несущая золотые яйца, кишечные муки Данаи, осел с золотым пометом. Они не верили мне. Тогда я принял решение. Раз они не соглашаются с изображением нечистот, я великодушно предложил отдать все сокровища мне. Анаграмма, составленная спустя двадцать лет Бретоном, "Avida Dollars" могла появиться уже тогда.

Недели, проведенной с сюрреалистами, было достаточно, чтобы понять, что Гала была права. Они в какой-то мере терпели мои непристойности. С другой стороны, на что-то было наложено "табу". Здесь я встретился с теми же запретами, с которыми столкнулся в своем семейном кругу. Изображать кровь мне разрешили. Можно было добавлять немного нечистот. Мне было разрешено изображать половые органы, но запретили анальные фантазии. Они предпочитали лесбиянок гомосексуалистам. Можно было предаваться садизму, использовать зонтики, швейные машины, но никаких непристойностей и религиозных элементов, даже мистики

Я уже говорил, что стал стопроцентным сюрреалистом. Радея о чистоте совести, я решил довести свой эксперимент до логического конца. Я был готов действовать с таким средиземноморским параноидальным лицемерием, на которое, по своей порочности, был способен только я. Мне необходимо было в то время совершить максимум грехов, несмотря на то, что я был под глубоким впечатлением от поэмы "Иоанн Креститель", которую слушал во вдохновенном исполнении Гарсиа Лорки. Я предчувствовал, что тема религии позднее войдет в мою жизнь. Подражая Св. Августину, который не отказывал себе в оргиастическиких наслаждениях и распутстве и одновременно возносил молитвы к Господу, я взывал к небесам, приговаривая: "Ну, еще чуть-чуть…" Прежде чем моя жизнь стала такой, как сейчас,- примером аскетизма и добродетели, я держался за свой иллюзорный сюрреализм полиморфного искажения, стремясь продлить его хоть на несколько мгновений, подобно спящему, пытающемуся удержать последние минуты дионисийского сна. Ницшеанский Дионис, как терпеливый наставник, сопровождал меня повсюду, и я не заметил, как на его руке появилась повязка со свастикой.

Я никогда не мешал своему богатому и гибкому воображению приносить самые неожиданные плоды. Но они служили лишь подтверждением врожденного безумия. Вот почему я достиг большого успеха даже тогда, когда был лишь частью сюрреалистического движения, каждодневно завоевывая признание своей идеи или образа, который якобы "сюрреалистической манере" не соответствовал. В действительности, я предпочитал поступать против их желаний. Им не нравились анальные зоны — я старался надуть их и изобразить множество таковых, в основном в макиавеллевском духе, тщательно вуалируя. Если я создавал сюрреалистический "объект", в котором фантазии подобного рода отсутствовали, то символическая его функция носила анальный характер. Чистому и пассивному автоматизму я противопоставил активный импульс своего метода параноико-критического анализа. К тому же я противопоставлял энтузиазм Матисса, абстрактные тенденции и ультрарегрессивную разрушительную манеру Мейссонье. Чтобы внести изменения в мир обычных бытовых форм, я занялся созданием предметов быта "в стиле 1900" годов, образцы которого коллекционировали мы с Диором; увиденные "новым взглядом", они когда-нибудь вернутся к нам.

Тогда же, когда Бретон ничего не хотел слышать о религии, я стремился, разумеется, создать новую религию, которая будет одновременно садистской, мазохистской и параноической. Идея этой религии пришла мне в голову после чтения работ Огюста Конта. Может быть сюрреалисты смогут достичь того, чего не смогли добиться философы. Но прежде всего я должен был привлечь к мистицизму будущего верховного жреца новой религии — Андрэ Бретона. Я пытался объяснить ему, что идеи, которые мы проповедуем, верны, но их необходимо дополнить элементами мистического и религиозного характера. Я полагал, что теперь мы вернемся к концепции апостольской романо-католической религии, которая постепенно начала завладевать мною. Бретон с улыбкой принял мои объяснения и посоветовал обратиться к Фейербаху, философия которого, как мы теперь знаем, грешит идеалистическими недостатками, но тогда мы не понимали этого.

Пока я изучал Огюста Конта, дабы возвести мою новую религию на надежной основе, из нас двоих Гала оказалась большей позитивисткой, чем я. Целые дни она проводила в живописных лавках с торговцами антиквариатом и реставраторами, покупая кисти, лаки и все что мне было необходимо, чтобы начать работать. Конечно, я не желал ничего и слышать о технических вопросах, ибо творил далиниевскую космогонию с ее жареными яйцами, повисающими без сковородок, ее галлюцинациями, светящимися кругами ауры ангелов, с ее реминисценциями внутриутробного рая, потерянного в день моего появления на свет. Я не успевал все это записывать подобающим образом. Довольно уже того, что для меня все было ясно. Грядущее поколение увидит мою работу полностью завершенной. Гала не соглашалась со мной. Как маленькому ребенку, который плохо ест, она говорила: "Дали, малыш, попробуй Это что-то совершенно необычайное Это светло-желтая краска, не жженая. Говорят, этой краской писал Вермеер". С раздражением и неохотой я попробовал. "Да Эта краска недурна. Но ты ведь прекрасно знаешь, что у меня нет времени заниматься такими пустяками. У меня есть идея Идея, которая потрясет весь мир и, главное, сюрреалистов. Никто не сможет возразить что-нибудь против нее. Я уже не раз думал об этом — о новом Вильгельме Телле Речь идет о Ленине… Я напишу своего Ленина, даже если меня выгонят из сюрреалистической группы. Он будет держать на руках маленького мальчика — меня, на которого будет плотоядно взирать. Я закричу: "Он хочет съесть меня" Я не собираюсь сообщать об этом Бретону",- сказал я, углубившись в свои видения…"Хорошо,- тихо проговорила