Агент его Величества - Вадим Волобуев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Так точно, ваше превосходительство, – хором откликнулись офицеры.
– В таком случае не смею вас больше задерживать. Отдохните, соберитесь с силами. О своей миссии никому ни слова. Даже товарищам по службе. Будут спрашивать – отвечайте, что командующий запретил вам распространяться об этом. И помните – вы выполняете дело государственной важности. Справитесь – государь вас не забудет. Завалите – отправлю под трибунал. И это не шутки.
Попов махнул рукой, и оба офицера вышли в коридор.
– Дело – табак, – пробормотал Штейн.
Чихрадзе посмотрел на него сверху вниз и почесал щетинистый подбородок.
– Я загляну к тебе. Надо составить маршрут пути, – сказал он с лёгким кавказским акцентом.
– Давай, – согласился лейтенант. Но в голосе его слышалась обречённость.
Семён Родионович Костенко служил по иностранному ведомству добрых пятнадцать лет. Поступив когда-то в министерство в чине сенатского секретаря, он не имел особых оснований рассчитывать на карьерный рост. Родственники его были бедны и незнатны, родители, происходившие из мелкопоместной украинской шляхты, давно умерли. Не имея капиталов, но обладая целеустремлённостью и неуёмным честолюбием, Семён Родионович решил оставаться бобылём, пока не накопит достаточно средств, чтобы содержать семью. Отсутствие личной жизни позволяло ему заняться самообразованием, а точнее, изучением английского языка. Почему английского? Да потому что французским в Петербурге было никого не удивить, а немецкий и без того являлся родным для доброй половины чиновников столичных ведомств. Англия же в то время ещё не привлекала к себе такого пристального внимания российской общественности, а потому и язык её считался второстепенным и совсем неизящным. Но Костенко видел, что именно англосаксонский мир скоро начнёт царить в гостиных, министерствах и дворцах, оттеснив прежних любимцев русского дворянства – Францию и Австрию.
Лишённый по неродовитости своей возможности посещать Английский клуб (где, как говорили, можно было услышать живую британскую речь), Костенко стал завсегдатаем кронштадского порта и петербургских кабаков, в которых собирались иностранные моряки. Там он освоил язык притонов и подворотен, научившись даже различать некоторые диалекты. Впрочем, само по себе знание английского больших дивидендов ему не принесло. Переместившись благодаря своей энергии на два чиновничьих класса, Костенко на некоторое время остановился в служебном росте, ибо все хлебные места были прочно заняты ветеранами Венского конгресса, которые твёрдо были намерены досидеть на них до конца.
И тут как нельзя кстати разразилась Крымская война. Катастрофичная для России, она явилась истинным подарком судьбы Костенко. Позиции прежних вершителей европейской политики ослабли, на смену им пришло новое поколение дипломатов, ведомых князем Горчаковым. Сразу же вскрылись неблаговидные делишки, которые творились за спиной, а может, и с ведома ушедшего канцлера. Проверки, затеянные новым министром, вскрыли многочисленные злоупотребления по хозяйственной части, а также повальное взяточничество, шедшее не раз во вред российским интересам. Среди прочего, были выявлены случаи прямой измены, когда чиновники министерства покрывали аферы фабричных ловкачей, сбывавших ценные материалы англичанам, французам и туркам. Разбирая один из таких случаев, Костенко представил бумаги, из которых со всей очевидностью следовало, что продавать врагам оружие не брезговало даже знаменитое семейство Нобелей. Их предприятие было отстранено от военных поставок, а карьера Костенко опять пошла в гору. К началу польского мятежа он уже ходил в чине надворного советника и состоял в штате статс-секретаря по европейским делам.
В министерстве он был на хорошем счету, а потому, когда возник вопрос о дипломатическом представителе в американскую экспедицию, долго выбирать не пришлось. Великолепное знание английского и сообразительность делали Костенко кандидатурой номер один. Немаловажное значение имели и навыки кулачного боя, приобретённые им в припортовых забегаловках. Одно время Костенко даже брал уроки бокса у портсмутского шкипера, но далеко в этом не продвинулся – помешали скудные финансы и недостаток времени. Впрочем, пару хороших ударов он освоил и при случае мог отбиться от парочки подвыпивших драчунов.
Так он впервые оказался за границей, притом сразу на другом континенте. Что греха таить, душу Костенко не раз посещали различные сомнения. Он не знал, как американцы отнесутся к его английскому произношению, боялся оказаться недотёпой в чуждых и непривычных обычаях; его также беспокоило то, что в случае неудачи никто не поддержит его, зато будет множество таких, которые с удовольствием подставят ему ногу. Окружающие принимали его за матёрого волка дипломатии, и он усиленно старался соответствовать этой репутации. Но мысли его оставались в разброде.
От Нью-Йорка до Вашингтона двести тридцать миль или примерно сто пятьдесят вёрст. Лошадь такое расстояние покрывает дня за четыре, а если ехать почтовыми, то можно уложиться в сутки. Но американцы – народ предприимчивый, а потому давно уже проложили от одного города к другому железную дорогу.
Костенко не стал откладывать свою поездку, справедливо рассудив, что сделать это сейчас, пока эскадра ещё не окружена сетью соглядатаев, будет намного легче и безопаснее. Вокзал находился на другом конце Нью-Йорка. Чтобы добраться до него, пришлось пересечь чуть не весь город. Это было на руку русскому агенту. Блуждая по прямым, как шахматные линии, улицам американского мегаполиса, он впервые вдохнул запах чуждой ему жизни и получил возможность оценить свой уровень языка в общении с незнакомыми людьми.
С моря Нью-Йорк выглядел как обычный портовый город. Позеленевшие от сырости деревянные строения, множество судов у причалов, суета на пристанях. Улицы по ширине своей не уступали петербургским, а классическая простота планировки обнаруживала педантичную душу голландцев, основавших здесь колонию двести пятьдесят лет назад. Если бы не грязь и не обилие хаотично разбросанных лавочек, город мог бы привести в восторг даже ревнителя военной дисциплины государя Николая Павловича.
Костенко медленно продвигался по средоточию американской жизни, с детским восторгом озираясь вокруг. Английская речь, звучавшая отовсюду, пробуждала в его душе странное ощущение сбывшейся мечты. Обилие негров невольно заставляло поёживаться с непривычки – они мерещились ему таинственными и непонятными существами, от которых лучше держаться подальше. Всё это очень отличалось от чопорного, сурового Петербурга, где согбенные чиновники во фраках скользили вдоль стен, заискивающе кланяясь встречному начальству, а дворники и прохожие снимали шляпы перед проезжающим губернатором. Здесь люди вышагивали, высоко подняв головы, не шарахаясь от грохочущих экипажей, а простолюдины словно соревновались в достоинстве с богачами. Через улицы – неслыханное дело! – там и сям висели яркие полотнища с рекламой и объявлениями. Трёх и четырёхэтажные дощатые дома были раскрашены в яркие цвета, создавая ощущение праздника. Странно было видеть всё это человеку, привыкшему к гранитным громадам николаевского Петербурга. Не было здесь ни чиновных мундиров, ни гусарских доломанов, ни гимназистских курточек, люди одевались кто во что горазд, словно соперничали друг с другом в вычурности одеяния. Даже дома, казалось, кричали прохожим: «Взгляните на меня! Другого такого вы не найдёте нигде на свете».
Близость войны давала о себе знать. Всюду ездили конные разъезды, маршировали отряды волонтёров. Один из них, чеканя шаг, пел песню, которую Костенко слышал потом очень часто:
Глупый янки ехал в город,Пони оседлавши.В шляпу он перо воткнул,Лапшой его прозвавши.
Глупый янки, хвост торчком,Костюм напялил новый.С девушками в пляс пойтиОн всегда готовый.
В лагерь мы с отцом пришли,С нами – друг наш Гудинг.Много бравых там вояк,Толстых словно пудинг.
Глупый янки, хвост торчком,Костюм напялил новый.С девушками в пляс пойтиОн всегда готовый.
Был там вождь наш Вашингтон,На лошади скакавший,И миллион своих бойцовК победе призывавший.
Глупый янки, хвост торчком,Костюм напялил новый.С девушками в пляс пойтиОн всегда готовый.
Рядом с волонтёрами шагал офицер, грубыми окриками равнявший строй. Люди, взиравшие на это шествие, были угрюмы и неприветливы. Многие смотрели на марширующих с явной досадой, некоторые, смеясь, стучали себя пальцем по лбу. Как видно, война не была популярна среди жителей города, или они просто устали от неё.
Улицы прямо-таки гудели от деловитости, над крышами реяли государственные флаги, придорожные забегаловки были полны военных в синих мундирах и широкополых шляпах. Кое-где виднелись следы разрушений и пожаров – напоминание о летних волнениях ирландских работников, когда народ негодовал по поводу рекрутского набора и освобождения негров.