Наперегонки со смертью - Дмитрий Старицкий

— Дела… — только и промолвил.

Пошарил по карманам, но сигарет не обнаружил.

— Трифон, у тебя закурить не найдется?

— Так не смолишь ты, Митрич, и нам всегда пенял на то, что вредно это для организьмы.

— Что-то захотелось, — отвернулся я от мужика.

Военные в это время, поплевав на окурки, пригасили их о каблуки и полезли на телегу, в заботливо накиданное Трифоном сено.

— Кудыть ехоть-то? — спросил их Трифон не оборачиваясь.

— В Лятошиновку, — ответил тот молодой, что с шашкой.

— Ну, хоть недалече, — с облегчением выдохнул Трифон и, набрав полную грудь воздуха, треснул вожжами по крупу своего мерина. — Но… Пошел, проклятый заклейменный.

Мерин невозмутимо и привычно застучал большими копытами по траве между колеями дороги, легко таща за собой телегу с шестью людьми. Всё же этот артиллерийский конь был привычен таскать вшестером две с половиной тонны походного веса гаубицы. С ездовыми. Что ему шесть не сильно откормленных человеческих тушек.

Я осмотрелся. Лес за селом действительно стал покрываться желтым листом. Но ещё как-то робко. В низинах стоял жидкий туман. Убранные поля желтели стернёй. Действительно осень уже.

Голода я не чувствовал, хотя изо всей еды выпил с утра только кружку колодезной воды из ведра в сенях. И конвоиры меня понукали, чтоб быстрей собирался. И этих дармоедов мне кормить совсем не хотелось. А пришлось бы, засвети перед ними я снедь.

— Господа военные, осветите темным селянам политический момент, — вдруг спросил Трифон.

— Господа все у прошлом году кончились, — спокойно, даже с некоторой ленцой, ответил один из солдат, — А те, кто не кончились, тех мы докончим. Всенепременно. Последнее слово он сказал с какой-то мечтательной интонацией.

— Ну, так как насчет политического момента? — пропустил Трифон мимо ушей революционную сентенцию, — Продразвёрстку исчо не отменили?

Хохот был ему ответом.

— Кто ж тебе её отменит, когда в Москве и Питере голод, — сказал молодой.

— Ну, да. Ну, да… — скуксился Трифон, — Оно понятно.

Но молодой, как оказалось, не всё сказал.

— Три дня назад ВЦИК[4] постановил превратить республику в военный лагерь. Создан Революционный военный совет, который возглавил товарищ Троцкий. Все красные партизанские отряды сводятся в единую Красную армию, — и уточнил, оттенив голосом, — Рабоче-крестьянскую Красную армию. Вашу армию. А её тоже кормить надоть. Так что нескоро продразвёрстка ваша кончится. Скоро придут к тебе из Пензы. Мешки готовь.

И красные партизаны снова заржали.

Чувствовалось, что они как-то ощущают свое превосходство над сельскими жителями. И это превосходство, скорее всего, кроется не в идеологии, которой им промывают мозги, а просто в том потёртом оружии, которые они держат в руках. «Винтовка рождает власть», — так, кажется, Мао сказал в сороковых годах. А сейчас восемнадцатый. Эти мужики в форме не могут так четко выразить свою мысль, как образованный китаец по имени Цзедун, но чувствуют то же самое. И это чувство им нравится.

Анархистская революционная вольница, которую скоро «лев революции» Троцкий станет лечить расстрелами популярных партизанских командиров.

Угораздило попасть. Да что там попасть — вляпаться! Хуже, чем на эту Новую Землю, на которой меня убили. Долго я тут не протяну. Не с моим длинным языком жить при красных. «Прошел он коридорчиком и кончил стенкой, кажется».[5] У них сейчас одно наказание за всё — расстрел.

Только мне уже всё по фиг. Я, наверное, теперь Агасфер. Тот самый «вечный жид», только не в собственной мумии по свету шатаюсь, а так вот переселяюсь незнамо как из тела в тело из времени во время. И это открытие что-то меня не радует.

Через час неспешной прогулки на трясучей телеге среди зеленеющих еще дубрав остановились перед двухэтажным домом волостной управы в соседнем селе.

Молодой партизан, придерживая шашку, тут же пташкой взлетел на крыльцо и пропал, хлопнув дверью.

Военные повылезали с телеги, тут же принявшись смолить махорку.

К телеге подошел мужик, несмотря на тепло, в справном армяке поздоровался с нами и поинтересовался.

— Как там у вас, Трифон, Лятошинский сад ноне с урожаем?

И выщербился довольной улыбкой из густой бороды.

— А тебе какое дело? — ответил Трифон, сворачивая цигарку.

— Да вот хотим княгинюшку пощипать на яблоки-груши. Сушки на зиму нарезать. Им всё одно столько не сожрать, даже вторую жопу отрастив. А продать столько нынче негде. Да и вывезти нечем.

— А чё мальцов не пошлёте? — спросил Трифон, заклеивая цигарку языком.

— Дык, сам знашь, сторож-то у книгинюшки дюже злой. И берданка у него солью заряжена. Жалко мальцов-то.

— А свою жопу тебе, знать, не жалко? — усмехнулся Трифон, чиркая колесиком фронтовой зажигалки самодельной из латунного патрона и с наслаждением прикуривая. Эту занимательную беседу дослушать не удалось, так как молодой партизан, выглянул из двери управы и крикнул.

— Фершал, пошли со мной. Товарищ Фактор требует.

Товарищ Фактор оказался субтильным молодым ещё человеком, которому на вид не было и тридцати. На его белобрысой голове стриженной довольно смешно, вся под «ноль», а на лбу короткий чубчик, так любили стричь мальчишек-дошколят в дни моего детства, резко выделялись нафабренные чем-то черным огромные «будёновские» усы. Одет он был в шевиотовую защитную гимнастерку без погон, а щегольские синие диагоналевые галифе были заправлены в желтые сапоги со шнуровкой по всей голени. На обычном офицерском поясе висела порыжелая нагановская кобура. Холодного оружия товарищ Фактор не признавал.

— Вы врач? — спросил товарищ Фактор.

При этом, он посчитал совершенно не нужным со мной здороваться. Но не преминул высверлить мой мозг белесыми глазами в рыжих ресницах и по-жандармски «прочитать у меня в сердце».[6]

— Нет. Фельдшер, — ответил я, решив не представляться, если со мной не здороваются. Ибо не фиг.

— На вас выпала благородная задача вернуть к жизни великого революционера, который начинал бороться с проклятым царизмом ещё в конце прошлого века в Бунде[7]. Проникнетесь этой ответственностью, ибо права на ошибку у вас нет. Товарищ Нахамкис должен жить и вести угнетённые трудящиеся массы к светлому социалистическому будущему.

Товарищ Фактор заложил левую руку за пояс, а правой, сжав её в кулак, стал неуёмно жестикулировать. Чувствовалось, что в таком трансе, в который он себя сейчас загонял, он мог говорить часами.

— Вы только проникнитесь свой миссией и ответственностью — вылечить такого великого человека. Одного из отцов русской революции…

Тут мне вся эта комедия надоела, и я невежливо перебил увлёкшегося оратора.

— Может, вы меня сразу расстреляете?

Товарищ Фактор замолчал и застыл, будто наткнувшись на неожиданное препятствие.

— Зачем? — удивился он недоумённо.

Даже его мелкие круглые глаза стали ещё круглей и похожи на оловянные пуговицы.

— А кто вылечит товарища Нахамкиса?

А я нарывался уже не по-детски.

— Тот доктор, которого вы уже поставили к стенке, и вылечит. Я же не Христос, и товарищ Нахамкис не Лазарь. Воскрешать мертвых не умею. Но подозреваю, что когда вы закончите читать мне проповедь, товарищ Нихамкис благополучно переселится в Могилевскую губернию, штаб к Духонину. Если вам так необходимо чудо, то не стоило беспокоить этим простого сельского фельдшера, а надо было выписать из Любавича цадика, чтобы тот это чудо совершил. Ему это не трудно. А мне так непосильно.

— Вы что себе позволяете? — взвизгнул товарищ Фактор, — Это контрреволюция! Вы подлый наймит буржуазии, призванный изничтожать верных сынов революции. Вы просто враг народа!

— Нет, это что вы себе позволяете, — я тоже на горло брать умею, — Будите среди ночи единственного в селе фельдшера. Везёте черте куда. И вместо того чтобы допустить его к больному, читаете проповеди на отвлеченные темы. Не говоря уже о том, чтобы приглашенного медика, хотя бы чаем напоить, если накормить жадность обуревает.

— Идите, — сказал Фактор, раздувая ноздри, — К раненым вас проводят, кипяток принесут. И отвернулся к окну, скрестив руки за плоской заднице. Прямо мисс Майлз какая-то.

Молоденький Михалыч, тот, который красовался драгунской шашкой, вывел меня из здания управы и решил проводить до импровизированного госпиталя.

Я его остановил на крыльце, сказав, что надо взять с телеги свой фельдшерский саквояж.

Неторопливо разрывая сено в кузове, тихонечко сказал Трифону.

— Триш, я сейчас пойду раненых пользовать, а ты потихонечку сматывайся отседа, пока у тебя товарищи коня не реквизировали. Меня не жди, домой сам доберусь. За избой моей лучше присмотри, а то она так открытая и брошена. Ключ от дверей в сенях висит справа от косяка. Давай, двигай, пока не поздно.