По направлению к Глори - Люциус Шепард

Мы рухнули друг на друга от хохота. Не то чтобы история была такой уж смешной, просто нам надо было посмеяться, и мы использовали для этого любую возможность. Я всегда радовался, если слышал как Трейси смеется, потому что уж что-что, а назвать ее счастливой женщиной было никак нельзя. Ее родной папочка изнасиловал ее в тот год, когда она перестала носить косички, и это потянуло за собой цепь очень непростых отношений. Она много раз говорила мне, что я был первый мужчина в ее жизни, который ее не бил. Мне вообще казалось, что в ее отношении ко мне было гораздо меньше привязанности, чем чувства облегчения. Она привыкла к очень нездоровой форме зависимости от мужчин. Привыкла использовать их власть над собой как оправдание отказа от попыток достичь в этой жизни чего-то более достойного.

Я думаю, она считала, что лучше иметь кого-то, кто тычет тебя лицом в грязь, чем смотреть прямо в глаза тому, что тебя ожидает. А может быть, это мужчины заставляли ее так думать. При этом мне казалось, что со мной ее жизнь значительно улучшилась, хотя я, конечно же, понимал, что был только последним звеном в длинной цепочке ее хозяев и что моя манера владения ею, замаскированная под любовь, была, пожалуй, еще более болезненной, чем синяки, которыми награждали ее те, другие, и по большому счету должна была причинять гораздо больше страданий. Однако, зная все это, я тем не менее никак не мог убедить себя бросить ее. Я говорил себе, что если я это сделаю, она обязательно найдет кого-нибудь еще, кто будет ее мучить. А кроме того, было еще нечто, в чем я отказывался признаваться даже самому себе — мне доставляло удовольствие быть хозяином. Занимаясь как бы благотворительностью, в глубине души я чувствовал себя берущим человеком, человеком, обладающим властью. Вся беда была в том, что я мог обладать реальной властью только над Трейси. И еще я думаю, что сильнее всего меня к ней притягивал страх. Однако я поднаторел в умении скрывать истинные мотивы от самого себя. Лучший из изобретенных мною для этого методов заключался в том, что я заставлял себя поверить, будто там, в глубине, под толстым слоем фальши, лежит нечто истинное — слегка тлеющие угольки любви или, если уж не любви, то, по крайней мере, искреннего чувства, и если эти угольки раздуть и добавить немного хвороста, то мы будем согреты до конца наших дней.

— Наверно, — сказала она, высвобождаясь из моих объятий, чтобы глотнуть воздуха. — Наверно, когда при Гордоне поминали обезьян, у него сразу делался очень недовольный вид.

— Скорее всего, — сказал я, — во всяком случае, он так и не отделался от воспоминаний об этом. Он рассказывал об этой обезьяне как о легендарном герое, как о великом человеке, подобного которому не знала земля. Вообще этот Гордон был довольно забавный парень.

Тем временем поезд втянулся в Лорэйн — жалкую кучку лачуг вокруг двух довольно солидных зданий. В одном была гостиница, а в другом располагались пробирная палата и общественные склады. Долина за городом была холмиста и заснежена. Закатное солнце слегка золотило несколько клиньев озимой пшеницы. А вот за пшеницей, за Весенними Холмами, чьи гранитные обрывы отсвечивали синью, уже стоял плотный туман — там начиналась Полоса. Это зрелище нас слегка отрезвило, и пару минут мы провели в молчании.

— Мы могли бы сойти, — задумчиво сказала Трейси, — Лорэйн довольно далеко от Белого Орла.

— Ты же знаешь, что на самом деле это не так, — сказал я, — а кроме того, здесь мне никто не одолжит денег.

— Я всегда могу снова заняться проституцией.

Я был поражен ее тоном. Тоном побежденного человека.

— Ты не можешь этого сделать.

— Это не сильно отличается от того, чем я занимаюсь с тобой.

Ее фраза настолько разъярила меня, что я ничего не ответил.

— В чем смысл всего этого? — произнесла она. — Туда мы едем ли, сюда ли, но ведь остаемся-то при этом теми же самыми людьми.

Я открыл было рот, но она меня прервала:

— И не вздумай мне только говорить, что ты собираешься начать новую жизнь! Ты уже бессчетное количество раз обещал…

— Я не единственный человек, который не в состоянии избавиться от дурных привычек.

Это ее слегка охладило. Она не хуже меня понимала, что наш союз представлял собой удобную клетку, и что ее удобство было основано на том, что ни на что лучшее никто из нас не мог и рассчитывать.

— Я все равно не вижу в этом смысла, — сказала она. — Если все останется по-прежнему, то какая разница, где мы остановимся.

— Ну хорошо, — сказал я. — Давай, выходи из поезда. Выходи из поезда и становись проституткой в Лорэйне, если ты считаешь, что это правильно, но только я в этом принимать участия не желаю.

Она молча склонила голову, только пальцы ее нервно сжимались и разжимались. Я понял, что кризис миновал.

— Почему ты решила ехать? — спросил я. — Ты же знала, что это рискованно.

— Да, знала. Но я считала, что эта попытка — что-то вроде волшебства, и мы сможем пройти через все и стать лучше, чем были раньше. Я знаю, это выглядит очень глупо…

— Да нет, не выглядит.

Она взглянула на меня.

— А почему ты на это решился?

— По той же самой причине, — солгал я и притянул ее к себе. Волосы ее пахли лавандой и груди ее прикасались ко мне. Я тихонько тронул их рукой и ощутил, какие они полные и твердые. Даже мысли о них способны были свести меня с ума. Я почувствовал, как поднимается по ней теплая волна и как она выгибается в моих объятиях. Однако уже в следующую секунду она резко оттолкнула мою руку и отпрянула. Глаза ее были полны слез.

— Что-то не так? — спросил я.

Она помотала головой и я понял, что она думает о том, как жалко, что за тем хорошим и добрым, что так замечательно делали наши тела, стояло так мало живительной правды, как будто то, что мы делали, было просто мастерским акробатическим этюдом.

Раздался тонкий безнадежный свисток паровоза, и поезд тронулся. Буквально в эту же минуту в вагон ввалилась чрезвычайно толстая женщина в черном пальто с меховым воротником и плюхнулась на сидение через проход от меня и Трейси.

— Черт подери, — сказала она, уставившись на нас. — Тот придурок чуть было не отправил меня обратно в графство Кулвер.

Она засучила ручонками, расправляя складки на пальто. На ней были белые перчатки, из-за которых ее руки казались очень маленькими по сравнению с массивными рукавами, из под которых они выглядывали. И ее ступни тоже казались маленькими и детскими, прикрепленными к огромным раздутым лодыжкам и толстым, обтянутым черными чулками, икрам. Ее жирные щеки колыхались в такт движению поезда. Маленькие бусинки глазок были утоплены в опару щек, а рот был нарисован вишнево-красным цветом. У меня было совершенно явное ощущение, что передо мной сидит огромное ожившее пирожное, по венам которого течет вместо крови густой заварной крем. Она наклонилась в нашу сторону, обдав удушливой волной духов, и сказала: