Голос зовущего - Алберт Бэл

Развел мыльную пену, побрился. Протер лицо одеколоном. Причесался. Облачился в выходной костюм.

Взял со стола кожаный бумажник, вынул паспорт, потом вспомнив что-то, паспорт отложил, достал из стекольного ящика продолговатый сверток, полученный сегодня за работу. Открыл один из чемоданов. Запахло чистым бельем, оружием и порохом. Сверток он положил в чемодан и снова запер его.

Вытащив из-под кровати большой мешок, засунул в него оба чемодана, открыл окно, спустил мешок на заиндевевшую крышу. За окном сияло солнце, поверх крыши голубело небо, и он свистнул, будто желая вернуть журавлей, потом затворил окно, завесил его, так и не увидев как из слухового окна вылез паренек лет двенадцати и поволок мешок, оставляя на крыше широкий след.

Человек в затемненной комнате еще раз внимательно изучил свой паспорт.

В тот момент его звали Адольфом Карлсоном.

II

"Не будет у тебя личной жизни, не будет любви", - припомнились Карлсону отцовские предсказания. Отец не пытался его отговаривать, вовсе нет, он честно и откровенно, без каких-либо скидок раскрыл всю тяжесть долгого пути. В общем-то отец ничего не знал, не имел права знать, он находился на первой ступени конспирации, а сын его - на самом верху, дальше просто уж некуда. И, только достигнув вершины, придя в себя от стремительного взлета, сын призадумался над отцовскими словами и осознал их горечь.

Нет нет и нет, заводить семью еще рано, рассуждал он мне всего-навсего двадцать три, а когда эта цифра, как в зеркале, перевернется, обозначив тридцать два, может, тогда пробьет уже час победы.

Но любовь, страсть неуемная, горячка юности, любовь обошла меня, словно соперник-скакун на ристалище Сквозь броню конспирации поразила сердце, пламенем кровь обожгла, сладкой пчелой ужалила... Тут невольно впадаешь в высокий штиль.

Однажды ребенком он объелся свежего, только-только выгнанного меда, и медовый жар чуть не сморил его.

Любовный мед томил точно так же.

Не убивай, не кради, не произноси ложного свидетельства, и не иметь тебе личной жизни. Не будет у тебя ни дома, ни очага, не будет постели, одеяла тоже не будет. Не будет у тебя стола, за которым можно есть хлеб насущный, зачастую и хлеба не будет. Не видать тебе любви, не видать женщин, гибких и стройных, не для тебя они. Но почему?

Будешь почитать отца и мать, месяцами не видя их, и месяц скроется с неба и снова взойдет, и, живя по соседству, братьев своих не дано тебе будет видеть, и друзья пройдут по улице и не отличат тебя среди прохожих. Не видать тебе материнской ласки, не знать отцовской строгости, не умиляться проказами младших братьев, часто будешь один, как перст один, одинок, ну да ладно, сейчас нет времени для этого.

Они познакомились на вечере легального общества взаимопомощи. Она не знала, что он один из вожаков организации. Они сдружились за короткий срок знакомства, но не более. События их разлучили, он уехал в Либаву, она осталась в Риге, и только по прошествии нескольких лет снова встретились.

И с закрытыми глазами он видел, как приближается к нему ее гибкое тело, видел синеву сатиновой блузки, чувствовал аромат цветущей липы. А раскрыв глаза, увидел перед собой тонкую бледную руку с протянутой тарелкой.

Быстро нагнулся и впился зубами в эту руку, чуть выше запястья, обжегся губами о нежные волоски. Рука на мгновение застыла, запястье дрогнуло, зубы разжались, оставив на розовой коже полукружье белых вмятин, тотчас налившихся жаром.

Все продолжалось секунду или две, никто ничего не заметил.

- А вы зазнались, - сказала Аустра. - Могли бы и почаще заглядывать.

- Да, я зазнался, мог бы и почаще заглядывать, - ответил Карлсон, раскачиваясь на стуле.

- Возьмите салфетку, - сказала она и протянула - белую, накрахмаленную.

- Слово "салфетка" восходит от итальянского salvieta, - сказал он, все еще покачиваясь на стуле. - В переводе означает "предохранительный платок", что-то вроде этого. Французы словечко переиначили в serviette, и в таком виде оно перешло в немецкий, датский, голландский, латышский и прочие языки. А русские свою "салфетку" позаимствовали непосредственно из итальянского. Англичане называют ее napkin, венгры - fankerkendo, что значит "скатерть для тарелки", португальцы, те именуют ее guarda napo, иначе сказать: "сторож скатерти", на мой же взгляд, самое благозвучное "салфетка". Не правда ли?

- Кушайте, а то суп остынет. - И, повернувшись, с достоинством отошла от стола.

Склонившись над тарелкой, Карлсон с наслаждением вдохнул в себя аромат горячего супа. В тарелке плавали сельдерей и зеленый лук.

Карлсон сидел прямо, ел чинно, под стать завсегдатаю шикарного ресторана. Движения были ленивы, размеренны, и даже самую малость он не сгибался навстречу ложке, мерившей путь от тарелки ко рту. Ни капли не пролилось на лежавшую на коленях крахмальную салфетку.

Было на что поглядеть, когда Карлсон садился обедать. Неспроста среди своих он был известен под кличкой "товарищ Господин". В самом деле, у него были прекрасные манеры.

Он ел суп и в каком-то уголке памяти листал пожелтевшие страницы единственной книги с полки давно уже покойного деда - "Картофельное поле. Книгу сию с благой целью видземских латышей уберечь впредь от голода сочинил один из добропорядочных сограждан.

Год издания - 1870". Автор пожелал остаться неизвестным. Цена - один грош.

После картошки в мундире, после кислой капусты, селедки и творога, похлебки и кулеша, простокваши, после кваши и гречневой каши, после всех этих бедняцких разносолов теперь он наконец сподобился отведать ароматного городского супа, которым тринадцатого января тысяча девятьсот шестого года потчевала посетителей своей харчевни очаровательная Аустра.

III

Вначале не было ничего, божий дух витал в одиночестве над водой и сушей, выглядывая, где бы поесть.

Дух опустился в Российской империи, Лифляндской губернии, в городе Риге, на коченевшую от бесснежья Мельничную улицу, к дверям харчевни госпожи Дрейфогель под вывеской "Аустра".

В прихожей дух некоторое время разглядывал висевшие на вешалке пальто, застегнул поплотнее свою барскую шубу и нырнул в харчевню, пропахшую супами, жарким, перчеными подливками, жареными колбасками и тушеной капустой.

В харчевне обедали кустари с близлежащего базара Берга, приехавшие в город крестьяне, рабочие со строек, поденщики, студенты, приказчики и всякая шушера. Латышская речь перемежалась с русской, немецкой, еврейской. Блюда подавались горячие и аппетитные. Скрипели половицы, припорcшенные нанесенными на подошвах песчинками.

На кухне в начищенных до блеска медвдх котлах варились, клокотали, щнпели и пенились супы. На прокопченном чугуне плиты доходили подливки из печени и почек. Тушилось мясо в духовке. Время от времени парнишка по имени Юрис, выполнявший обязанности судомойки, гремя фартуком из лошадиной кожи, затаскивал со двора охапку сухих березовых дров.

Повар Озолбауд то и дело вскрикивал:

- А ну подбрось-ка Руце пару полешек! Подкинь-ка Прауле которое потолще!

Так он величал свои плиты.

На одиннадцати и двух конфорках всегда нужно было что-то снять, заменить, помешать, посолить, подсластить, поперчить, попробовать.

Число "тринадцать" суеверный повар не смел произносить, и, словно призрак в облаке пара, склонился он над котлом, стоявшим на одиннадцатой и второй конфорке, добавил соли и опять заметался по-над плитами, совсем как амеба в питательном растворе.

Сама Аустра Дрейфогель разносила блюда, отпускала напитки. В харчевне было душновато, но кое-кто из посетителей, не снимая пальто, в поте лица уминал за обе щеки.

Брякали по тарелкам оловянные ложки, тыкались вилки в мясо. Челюсти двигались, жевали, губы чмокали, посасывали. Голод понемногу утолялся.

При виде этой обильной обеденной трапезы даже наметанный глаз не смог бы заприметить среди посетителей харчевни опасных преступников.

Вместе с табачным дымом по харчевне носились обрывки разговоров.

- Для такого хозяйства нужна пара крепких лошадей, да мужиков пара, да две бабы работящих, да пастуха в придачу. Так вот, в девяностом году я работнику платил восемьдесят пять целковых за год, работнице - тридцать пять, пастуху - за лето пятнадцать, а нынче тридцать, работнице шестьдесят пять, работ - НИКу - сто двадцать. Где же мне их взять?

- Ты погоди, я на это вот что скажу, крестьянин о ту пору на одной половине развалюхи-риги ютился, а теперь на том месте дом стоит не хуже пасторских хором! Там, где раньше на телегах тряслись, сейчас в пароконной коляске, развалясь, на сиденьях катят! Там, где раньше меж камней землю сошкой ворошили, нынче шведский плуг пласты ворочает. Там, где прежде на прошлогодней травке по пустырям две-три коровенки до праздника Лиго топтались, сейчас на клеверах по десять и двенадцать коров кормятся!

- Нелишне было бы и о серых баронах помянуть!