Пелагея Стрепетова - Раиса Беньяш

Он вообще относился к ней покровительственно. Шутливо ухаживал, баловал мелким вниманием, снисходительно приобщал к секретам успеха.

Докучаева в Ярославле любили. Его пригласили для повышения сборов, и он чувствовал себя спасителем. Даже властолюбивый антрепренер рыбинского и ярославского театров Смирнов ни в чем гастролеру не прекословил.

Стрепетова часто играла с ним в водевилях и восхищалась свободой и изяществом его тона. Зал тоже ценил блестящее комедийное мастерство Докучаева. Тот, в свою очередь, умел вербовать поклонников. К тому же он был отличным партнером по биллиарду и карточному столу. Посетители кресел считали его своим. Это обстоятельство немало способствовало успеху.

И все-таки бенефис начался без подъема.

В драматической роли Гани Решетова от обаяния Докучаева не осталось следа. Естественная непринужденность актера сменилась провинциальным нажимом. Элегантная легкость манер превратилась в нарочитую и почти пародийную светскость. Из натурального тон стал деланным, грубовато натужным. И сразу же выступили на первый план предательские спутники возраста: перетянутый тучный живот, заплывшая талия, плохо заклеенные лысоватые виски.

Всего этого Стрепетова не замечала. За незначительное внимание гастролера она платила ему восторженной преданностью. То, что он, вопреки общему мнению, отдал ей главную роль в своем бенефисе, показалось ей рыцарским подвигом.

Она вообще ко всему относилась серьезно, с повышенной ответственностью и взвинченной, но искренней экзальтацией. Острая тревога за исход трудной, душевно непригнанной роли перед началом спектакля сменилась тревожной болью за себя. Перед самым выходом кто-то из закулисных доброжелателей сообщил невзначай, что через два дня Докучаев совсем уезжает из Ярославля.

Удар был нанесен вовремя. Впрочем, никто не подозревал его результата.

Внезапный отъезд человека, в чью влюбленность поверила Стрепетова, показался предательством. Думая только об этом, она первую половину спектакля провела в полусне, почти не отдавая себе отчета в том, что происходит на сцене. Но постепенно что-то в ситуации пьесы совпало с личной настроенностью. Обман героя напомнил обман Докучаева. Вымышленный конфликт наполнился реальным содержанием. Отпала условность сценических положений, и вся пьеса внезапно приобрела достоверность и жизненность.

В третьем акте, когда Софья Стрепетовой с криком отчаяния кинулась за уходящим от нее Ганей Решетовым, не только зал, но даже партнеры замерли за кулисами от силы ее порыва.

С этой минуты ход спектакля резко переломился. Драма отверженной любви и насильного расставания нарастала от сцены к сцене. Стрепетову несла уже не подвластная ей, но естественная волна чувств. И на этой волне жил до конца спектакля весь зрительный зал.

О герое вечера, бенефицианте, просто забыли.

Ему и в голову не могло прийти, что бурный успех его протеже имеет отношение к его человеческим поступкам, к его нравственным нормам и поведению. Себялюбивый и мелочный, он не знал бескорыстной радости чужой удачи. Ему доставляло тщеславное удовольствие поддразнивать труппу поощрением способной девчонки, к тому же явно в него влюбленной. Он был готов швырнуть ей со своего барского стола какие-то крохи успеха. Но чтобы этой тщедушной девчонке досталась вся жатва так хорошо налаженного бенефиса, — с этим Докучаев примириться не мог.

Он стоял тут же, на сцене, когда Стрепетовой поднесли камелии, предназначенные, как он думал, ему. Он должен был уступить ей победу и торжество.

Этого Докучаев не снес. Он злобствовал вслух, открыто, забыв о приличиях и воспитании, которыми так кичился. Актеры, ждавшие от бенефицианта угощения, сочувственно окружили его. Стрепетова осталась одна.

На улице ее ждали студенты городского лицея. Она торопливо шла мимо них под громкие приветственные крики. Маленькая, растерянная, с громадным своим узлом и неловко прижатой охапкой цветов, она спешила в тишину зимних улиц.

Тетка утром ворчала: сколько денег загублено на какие-то веники! Если бы что существенное!

И вот теперь, так же неожиданно, как эти цветы, предстоит получить «существенное». Ливрейный лакей объявил об этом с намеренной прямотой.

Господа приехали в карете, и кучер лениво отгонял детей, которые пытались вспрыгнуть на подножку или ухватиться за блестящую дверцу.

Впрочем, господа пробыли недолго. Сидеть было не на чем, да Стрепетова и не пригласила. В надетой наспех лучшей своей юбке гранатового цвета и выходной бархатной тальме она приняла гостей стоя. Гости, все видные люди, заняли собой комнату. Среди них был музыкант Христианович и городской полицмейстер Алкалаев-Карагеоргий. Искусства он не любил и ничего в нем не понимал, но почитал должным присутствовать на всех городских церемониях.

От ярославского общества речь произнес ценитель изящного барон Дризен.

Его красноречие было известно. Он говорил гладко, округлыми фразами, приберегая к концу эффектные обороты. Он чувствовал себя первооткрывателем нового сценического дарования, и это делало его искренним. Значительность минуты придавала словам дополнительный вес.

Барон разъяснил Стрепетовой, что благородная публика «всегда в состоянии оценить истинный талант». Таланту же необходимо помнить, «что вся его сила в труде» и «что лишь путем неослабного стремления к идеалу» может быть достигнут успех.

В большой аудитории, в парадной обстановке речь Дризена должна была произвести впечатление. В тесной комнате, где потолок почти касался затылка, речь звучала слишком торжественно.

К концу своего монолога глава делегации надел на руку Стрепетовой массивное золотое кольцо с вделанной в него эмалевой незабудкой.

Рука была маленькая, смуглая, с коротко остриженными ногтями, немного шершавая, словно только что отмытая после тяжелой работы, и уж совсем не актерская. Кольцо выглядело на ней некстати. Но барон Дризен этого не заметил. Иначе бы он не добавил высокопарно: «Сегодня день вашего обручения со сценой…»

Стрепетовой было неловко. Кольцо почему-то мешало. Безымянный палец, охваченный тяжелым обручем, не умещался на своем месте и неудобно распирал руку. Рука сразу стала чужой.

Это ощущение посторонней тяжести, которую хочется скинуть и которую уже не имеешь права снять, Стрепетова вскоре напомнит своей Аннете в «Семейных расчетах». Точная жизненная деталь неожиданно сообщит сцене дополнительно обостренный драматизм.

От церемонии посвящения, кроме кольца на пальце, остался еще один вещественный след — новое бронзовое портмоне. Оно лежит на дочиста выскобленном, единственном в квартире столе. В одном отделении портмоне — сто тридцать четыре рубля, в другом — перечень почти ста фамилий благотворителей.

До круглой суммы местные меценаты недобрали, но подписной лист сочли нужным оставить.

А деньги нужны нестерпимо. Нужда подпирает так, что впору кричать от яростной боли. В жизни неважно, можно и кое-как. В юбке и чисто выстиранной кофточке даже удобней. Белый накрахмаленный воротничок и белые манжеты, — что может быть красивее? Но в театре этим не обойдешься. Попробуй сыграть женщину из знатного рода, когда на ногах чиненые туфли, присланные из Нижнего заботливой няней! Эти проклятые туфли ограничивают свободу, держат на привязи. А ведь легко и хорошо на сцене, только когда все будничное отступает и не надо думать о мелочных неприятностях, а только о том, что с тобой происходит по пьесе.

Денег, собранных публикой, пожалуй, хватит на самое необходимое.

Подписной лист Стрепетова скомкала и выбросила. Тридцать рублей вложила в конверт и отправила в Нижний Новгород. Остальные сто четыре рубля спрятала на покупки.

Позднее, когда она играла «Без вины виноватые», горькая память всякий раз воскрешала талый февральский день, лакея в красной ливрее, смятение угловатого подростка и сверкающее портмоне, поднесенное деликатными господами из первого ряда кресел. И тогда неудержимо тянуло сыграть не Кручинину, так выигрышно написанную любимым драматургом, а бродягу и «подзаборника» — Григория Незнамова.

В нем каждая черта была знакома и пронзительно узнаваема.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Своих родителей Стрепетова не знала.

В семью нижегородского театрального парикмахера ее закинуло чье-то несчастье.

Ее появление напоминало завязку старинной, знакомой по многим образцам, наивно жалостной мелодрамы. Даже погода, казалось, была взята напрокат из того же литературно-театрального арсенала.

Действительно была осень. Хлестали резкие октябрьские дожди. Полгорода было затоплено грязью. К низу Покровской улицы зыбкий дощатый тротуар совсем захлебнулся в слякоти.

Флигель, который снимал Антип Григорьевич Стрепетов в доме кондитера Кемарского, выходил прямо на улицу. Единственная ступенька крыльца тонула в мутном вечернем сумраке. Флигель тоже был мрачный, линяло-коричневый, с узкими подслеповатыми окнами.