Родина - Анна Караваева

— Точно, — все так же сумрачно соглашался Михаил Васильевич. — Но все-таки люди привыкли, что кого-то надо считать… ну… первым…

— А! Вот оно что! — Пластунов тихонько засмеялся.

— Дмитрий Никитич, наше дело здесь, знаете, весьма сложное и глубокое.

— Глубокое! Вот именно! — вдруг обрадовался Пластунов. — Вы прекрасно сказали, Михаил Васильевич. Здесь, в глубине уральских лесов, мы занимаемся важнейшим делом — организацией нашей победы над врагом. У нас с фронтом одно сердце.

— Знаю, — торжественно подтвердил Пермяков. — У меня два сына на фронте с фашистами бьются.

— И не имея сыновей, вы чувствовали бы то же самое. Когда кончатся все эти страшные испытания, история будет заниматься не только разбором битв на фронтах, но и тем, как в тылу шла организация победы. И мы с вами, Михаил Васильич, как бы держим в своих руках ключи этой победы!

— Здорово вы обо всем этом сказать можете. Оно так и есть… А только я, Дмитрий Никитич, существо очень даже земное, уважение люблю…

— А разве кто вас его лишил?

— Власть люблю, привык, что главная сила здесь, на Лесогорском заводе, — я… Все-таки годы у меня уже немалые, цену себе я знаю. Всегда я с работой справлялся, меня Серго Орджоникидзе лично вызывал в Москву для доклада…

Ему хотелось, чтобы Пластунов отвечал ему, пусть бы даже спорил, но не молчал.

— Вы, может быть, думаете, что я от дурного нрава этот вопрос поднимаю, — заговорил он опять неровным от обиды голосом, — но тут дело, прямо сказать, всей моей жизни касается.

— Ясно! Вот мы с вами в одну точку и попали, Михаил Васильич! Вот наш Лесогорский завод возьмем, — что здесь происходит? Сейчас мы вырабатываем только танковые башни, свариваем корпуса, собирают их на другом заводе, за четыреста километров. Теперь дело идет к тому, чтобы мы выпускали танки полностью, чтобы боевые машины сходили с нашего конвейера.

— Да, очень большие изменения происходят.

— О! Погодите немного — и вы не узнаете своего завода. Вообще это будет новый завод, товарищ директор!

И вдруг, переходя на доверительно-интимный тон, Пластунов мягко дотронулся до локтя Пермякова:

— Для чего мы сейчас с вами живем? У нас могут быть свои заботы, неустройства, даже горе, но над всем этим — одно, самое главное: скорее давать танки, танки… верно? — и Пластунов с неожиданной для его небольшого тела силой сжал тяжелую волосатую руку Пермякова. — Вот мы и дошли. Надо мне торопиться. У меня разговор с Москвой. До свидания, Михаил Васильич!

Пермяков проводил глазами подвижную фигуру в морском кителе и подумал: «А ведь на мой-то вопрос он так и не ответил», — и досада на себя и парторга еще злее защипала сердце: зачем тогда он затеял с Пластуновым этот разговор?

Это недовольство собой Пермяков чувствовал всегда, как тупую и надоедливую боль. Ему стало немного легче, когда под вечер зашел домой, — обедал он и теперь чаще всего у себя.

Было приятно знать, что когда бы он ни пришел, в низенькой, тесноватой столовой всегда ждет его ярко начищенный прибор — накрест положенные нож и вилка с пожелтевшими костяными ручками и массивная серебряная ложка с инициалами «В. Д.», т. е. «Варвара Дронова», что означало девичью фамилию его жены Варвары Сергеевны. Он знал, что жена, увидев его, скажет: «А я тебя давно жду». Как бы ни был он озабочен, он знал, что ему сразу станет легче от одного только созерцания домашней опрятности, удобства и спокойствия. Потому «собственный дом» (полученный от отца), деревянный одноэтажный, он любил так же просто и естественно, как и жену свою Варвару Сергеевну, с которой прожил без малого тридцать лет. Его не привлекла просторная, со всеми, как говорила жена, «модными» удобствами, квартира в самом большом заводском доме, выстроенном за несколько лет до войны. Да и Варвара Сергеевна решительно заявила, что «из своего дома» никуда не поедет — новая квартира «хоть и модная, а хозяйственности в ней нету». А в своем доме все под рукой: и сад с десятками кустов малины и смородины (прославленная пермяковская ягода!), и огород, и дворик с погребом, дровяным сарайчиком и крашенной охрой собачьей будкой. В будке этой обитал, четвертый по счету за тридцатилетнее хозяйничание Варвары Сергеевны, домовитый и чрезвычайно свирепый к чужим лохматый пес Красавчик.

Дом Пермяковых, сосновый, рубленый, покрытый масляной краской песочного цвета, спокойно сиял навстречу хозяину своими белыми наличниками и широкой уральской резьбой. Железное витое кольцо работы покойного отца, знаменитого в округе кузнеца, звонко брякнув, подняло щеколду калитки. Красавчик с лаем высунул из будки пегую косматую морду, но, увидев хозяина, ласково заурчал и спрятался обратно.

Жена с большой лейкой в руке стояла на крыльце.

— А я тебя давно жду, — сказала она своим ровным, мягким голосом. — Сразу будешь обедать или подождешь, пока я в огороде полью?

— Подожду. Поливай, — ответил Пермяков, прошел в кухню, умылся, а потом, присев к окну, закурил папиросу.

Из окна были видны гряды, где пышно, словно свадебные букеты, завивалась капуста. Жена поливала гряды. Сатиновое платье в белую и синюю полоску скрадывало некоторую тяжеловатость фигуры сорокасемилетней женщины, — недаром за последние годы она так полюбила носить полосатое.

Пермяков ласково усмехался, глядя на тугой венок ее каштановой косы на затылке, — как заложила она свою косу тридцать лет назад, с первых дней замужней жизни, так и носит по сию пору. Другие заводские жены, было время, взапуски стриглись и завивались, а его Варвара Сергеевна никаким соблазнам моды не поддавалась и во всем любила постоянство. Эта черта ее характера пленила Михаила Васильевича, двадцатисемилегнего рабочего-подпольщика. Она была дочерью лесничего, вдовца, и с наивной властностью семнадцатилетней заботилась о своем беспокойном, рассеянном отце, вечно занятом разъездами и тяжбами мужиков с начальством, — он был их первым защитником. Михаил Васильевич попал в то лесное уральское село по своим партийным делам. Его направили в домик лесничего. Там все, как стеклышко, блестело чистотой. Девушка с каштановой косой, кареглазая, рослая, с завидно здоровым румянцем, с пухлыми и строгими губами, сразу расположила его к себе своей жизнерадостностью и рассудительностью. Выбрав ее спутницей жизни, Пермяков потом ни разу не имел повода раскаиваться. Она была не просто верная жена, а и вернейшее его прибежище. Она прятала его как от царских приставов, так и от колчаковских карателей, помогала его товарищам и очень умело выполняла кое-какие поручения. Никому из его преследователей в голову не приходило подозревать в чем-нибудь «недозволенном» эту домовитую, окруженную детьми женщину, всегда озабоченную тем, как бы ей свести концы с концами. Она никогда не жаловалась, она была так скроена, что уж если ею владело убеждение, что порученное дело важно и необходимо для людей, то старалась выполнить его как жизненное задание, которое ей словно на роду написано. Дети — три сына и две дочери — росли здоровыми и неизбалованными. Ласковые и строгие руки матери доводили их до ворот жизни, чтобы потом молодое поколение Пермяковых само разошлось в разные стороны. Старший сын, Петр, инженер-доменщик, работал в Кузбассе, средний, Василий, был директором совхоза в Барабинской степи, третий — Виктор, самый младший в семье, перед войной получил диплом военюриста. Дочь Ксения уехала с мужем, крупным хозяйственником, на Магадан. Пятая из детей, дочь Татьяна, киноактриса, «непоседа вертоголовая», как называла ее дать, в коротеньких письмах неизменно восторгалась южным солнцем и фруктами и за четыре года ни разу домой не собралась.

Когда старший, Петр, «отцовский портрет, капля в каплю», как говорила мать, первым покинул дом, Варвара Сергеевна провожала его с волнением и слезами. На вокзале, быстро наклонив к себе черноволосую голову сына, она сказала дрожащим голосом:

— Вот… первый голубь из гнезда вылетает… Пиши ты скорей, как только приедешь, а то я глаз не сомкну…

Возвращаясь домой, она опять всплакнула. Остальных детей своих она провожала уже спокойнее. Может быть, она и страдала втихомолку, но, снаряжая их в путь-дорогу, хлопотала не больше, чем в свое время отправляя их в школу.

… Когда сели за стол, Пермяков спросил, нет ли писем от сыновей с фронта.

— Но ведь только третьего дня было письмо от Васи, — напомнила жена.

— А-а… да, да. От Виктора ничего нет?

— Напишет, — кратко сказала Варвара Сергеевна.

От ее зоркого глаза не укрылось, что Михаил Васильевич чем-то озабочен, но, как всегда, она не стала выспрашивать: если не говорит сам, значит на то есть причина.

Меняя тарелку, она спросила:

— Вчера я студень ставила. Хочешь, из погреба принесу?

— Студень?.. Ну… что же, ладно…