Любовник - Авраам Иехошуа

Только вернулись они не так-то скоро. Гараж был переполнен машинами. А один и вовсе не вернулся. Мне самому пришлось перегнать машину к его родителям, жать им руки, бормотать слова сочувствия и отказаться, разумеется, от платы, составлявшей несколько сотен лир. За другими машинами явились жены, те из них, которые умели водить. Никогда не было у меня так много контактов с женщинами, как в те послевоенные недели. Женщины завладевали машинами и постепенно портили их. Ездили без воды, без масла, забывали посмотреть даже на датчик. Бывало, звонит посреди ночи телефон, и женский голос призывает меня на помощь. И вот я кружусь по затемненному полночному городу, пытаясь найти в маленьком переулке молодую женщину, совсем девчонку, испуганную до смерти, около большущего роскошного автомобиля, из которого выжата последняя капля горючего.

Но и эти неурядицы кончились, и жизнь начала входить в свое русло. Мужчины возвращаются из армии, бродят по утрам в одежде цвета хаки и в тяжелых ботинках, ходят в лавки за продуктами, взгляды их затуманены, словно их контузило в голову, даже речь слегка нарушена. Они являются в гараж, забирают машины, а оплату задерживают. Наступила тяжелая зима. Пасмурно, непрерывно идет дождь. По ночам нас все больше и больше одолевает бессонница. Мы просыпаемся посреди ночи, слышим за окном раскаты грома, видим вспышки молний, плетемся в уборную, включаем на минутку радио. Так я обнаружил, что и Дафи страдает бессонницей. Мысль об исчезнувшем любовнике снедала нас все сильней. Почти тоска по нему… где же он все-таки? Ася в беспрестанном беспокойстве, срывается на каждый телефонный звонок. Не говорит ни слова, но я ловлю ее взгляд…

Утром по дороге в гараж я стал сворачивать со своего обычного пути, проезжаю мимо Нижнего города, смотрю на дом бабушки, надеясь заметить какой-нибудь след, поглядываю на закрытые ставни, с которых облупилась краска, иногда даже оставляю машину на стоянке, забегаю в запущенный подъезд, подхожу к сломанному почтовому ящику, повешенному кое-как, чтобы посмотреть, нет ли там письма или какой-нибудь записки для него или от него.

Разве можем мы оставить его на произвол судьбы, забыть о нем, ведь кто еще, кроме нас, заметил бы его исчезновение?

Дафи

Дафи, дорогая, считай, и эта ночь прошла, смирись, бедняжка, не доводи себя до слез. Знаю я тебя, знаю, как ты воешь под одеялом. Если слишком уж стараешься уснуть, все начинает действовать на нервы. Легкий храп мамы или папы, шорох автомобилей на шоссе, ветер, заставляющий скрипеть жалюзи в ванной. Ты надеялась, толстуха, что сегодня обойдется, но нет, и эта ночь будет без сна. Ничего не поделаешь. Хватит, нечего переворачивать и взбивать подушку, расслабляться и замирать без движения. Не притворяйся спящей. Бессонницу не обманешь. Ну-ка, открой глаза, поднимись, присядь на кровати, зажги свет и подумай, как убить время, оставшееся до утра.

Уже после обеда я знала, что ночь не пройдет гладко, что не удастся мне уснуть. Странное дело, но у меня было предчувствие. Тали и Оснат пришли после обеда и сидели у меня до вечера. Было весело, мы смеялись, болтали, сплетничали. Сначала об учителях, но в основном о мальчиках. Оснат совсем ненормальная. Это началось сразу после летних каникул, никакие высокие материи ее не интересуют, только мальчики. Каждые несколько недель она в кого-нибудь влюбляется. По самые уши. Чаще всего в мальчишек из одиннадцатого или двенадцатого класса, а они даже не подозревают, что в них влюбились. Но это не мешает ей создавать из каждой любви увлекательную историю. Я люблю ее. Некрасивая, тощая, в очках, а язык острый как бритва. Тали и я просто умираем со смеху от ее рассказов. Такой шум подняли, что папа заглянул посмотреть, что случилось, но сейчас же закрыл дверь, увидев Тали: сбросив туфли, сняв свитер, она валялась на моей кровати в расстегнутой кофточке, с распущенными волосами. Куда бы она ни пришла, сразу же раздевается и залезает в чужие кровати. Совсем разболтанная. Зато настоящая красавица и хорошая подруга.

Было весело. Оснат, опустив очки на нос, копировала Шварци, как вдруг посреди всего этого восторга и смеха над ее головой за большим окном появилось маленькое облачко, лиловое, ночное такое, плыло оно низко-низко, почти задевая за крыши. И маленькая молния вспыхнула у меня внутри, в глубине черепной коробки. Просто какое-то физическое ощущение. Ночью не удастся мне уснуть — пророческое предвидение. Когда Оснат и Тали сморит глубокий сон, я все еще буду вертеться здесь на кровати с боку на бок. Но я не сказала ничего, продолжала болтать и смеяться. И только маленькое упорное пламя уже горит внутри, подобно крошечному огоньку нашей постоянно включенной газовой горелки. Пропал твой сон, Дафи.

Потом я забыла об этом, или мне казалось, что забыла. Вечером они ушли, а я села за уроки, все еще надеясь на нормальную ночь. Быстро проанализировала два мрачных пророчества Иеремии и сравнила их между собой, в два счета покончила с описанием смерти и разрушения в «Сказании о погроме».[2] Дурацкие вопросы. Но лишь только я взялась за эту проклятую математику, как на меня напала неудержимая зевота, навалилась какая-то ужасная усталость. Надо было, наверно, тут же завалиться на кровать и уснуть, воспользоваться моментом.

Но я по глупости еще пыталась понять вопросы, а потом папа позвал меня ужинать. А если он готовит ужин и я задерживаюсь, он просто звереет от голода. Готовит он с молниеносной быстротой и с такой же быстротой съедает. Не успевает накрыть на стол, как тут же все приканчивает.

Мама еще не пришла…

Я присоединилась к нему только для того, чтобы он не чувствовал себя одиноким, — есть мне не хотелось. Мы почти не разговаривали, он сидел, уткнувшись в радио — передавали обзор новостей. Мне он сварил яйцо всмятку, которых я терпеть не могу. Готовит он всегда невкусно, хотя и уверен, что умеет готовить. Увидев, что есть я не хочу, он съел и мое яйцо.

Как только он на минутку отлучился, я выбросила часть еды в мусорное ведро, а остальное поставила в холодильник, пообещала вымыть посуду и пошла смотреть телевизор. Еще шла арабская программа, но я сидела и смотрела, лишь бы не идти в комнату, где меня ждала математика. Папа пытался одновременно читать газету и смотреть телевизор, но потом встал и пошел спать. Странный он человек. Надо будет как-нибудь поразмышлять о нем. Кто он на самом деле? Неужели всего-навсего хозяин гаража, о котором больше и сказать-то нечего, кроме того, что он все время молчит и ложится спать в полдесятого?

Мама еще не пришла…

Я выключила телевизор и пошла под душ. Стою голая под струей и чувствую себя так, как будто накурилась наркотиков, время делается каким-то сладким, бесформенным, замирает, и я могу стоять так часами. Однажды папа взломал дверь, потому что мама забеспокоилась, не потеряла ли я там сознание или что-то в этом роде. Я балдела так, наверно, целый час и не слышала, как они зовут меня. Постепенно вода становится холодной. Я опорожнила весь бак. Еще попадет мне от мамы. Я вытираюсь, надеваю пижаму, гашу в доме свет, захожу в их спальню, выключаю папину ночную лампу, вытаскиваю из-под него газету. Из коридора пробивается свет, и я вижу, как в его большой лохматой бороде поблёскивают седые нити. Всякий раз, как я смотрю на него спящего, меня охватывает жалость к нему, а это неестественно, когда дети испытывают к своим родителям жалость. Я вхожу в свою комнату, заглядываю снова в тетрадь по математике, может быть, вдохновение снизойдет на меня с небес, но небо черно, нет ни звездочки, и капает дождь. С тех пор как убили нашего прежнего учителя в последнюю войну и из политехникума прислали взамен этого младенца, математика для меня — темный лес. Этот предмет мне не по зубам, я не понимаю даже вопросов, не говоря уже об ответах.