Княжна - Екатерина Леткова

Ольгу Дмитріевну поражало, что «княжна» говоритъ съ ней какъ большая; даже щеку она подпирала правымъ кулакомъ такъ, какъ это дѣлаютъ бабы.

— А тебѣ хорошо жить у твоихъ Картошкиныхъ? — спросила ее Ольга Дмитріевна.

— Мнѣ-то? Мнѣ хорошо! Домашкѣ, той плохо… Сильно Парамониха дуетъ ее…

— Какъ дуетъ?

— Вѣникомъ… А то и веревкой… Чѣмъ придется…

Ольга Дмитріевна прижала къ себѣ дѣвчоночку и чуть не со слезами на глазахъ проговорила:

— Какой ужасъ!..

— Да нельзя и не дуть-то, — серьезно продолжала княжна.

— За что же? За что бить такую маленькую?

— Намедни хлѣба каравай упёрла… А-агромный!

— Я не себѣ, я Затѣйкѣ,- оправдывалась Домашка.

— Ну и попало! Здорово попало…

— Здорово! — согласилась маленькая.

— Да гдѣ же ея мать? — горячо воскликнула Ольга Дмитріевна.

Ей хотѣлось сейчасъ же побѣжать къ ней, сказать ей, чтобы она спасла своего ребенка отъ побоевъ, отъ муки.

— Мать-то? Парамониха?

— Нѣтъ, настоящая мать, родная.

— Не знаю… Домна, вдругъ обратилась она къ маленькой, точно баба, — ты не знаешь, гдѣ твоя мамка родная?

— Не знаю, — равнодушно отвѣтила Домашка.

— А ты про свою знаешь?

— Въ Москвѣ моя… Говорятъ — княжна… Я не знаю…

— И не любишь ее?

— А за что мнѣ ее любить-то? — изумленно сказала княжна и сейчасъ же прибавила:

— Никакъ наши идутъ?

Ея привычное ухо уловило раньше, чѣмъ городской слухъ Ольги Дмитріевны, далекіе голоса. Скоро на лугу блеснули косы на плечахъ у косцовъ, и черезъ нѣсколько минутъ всѣ они собрались у телѣги: два мужика и три бабы. Сейчасъ же пошли разспросы: чья? откуда? Всѣ приняли участіе въ барышнѣ и главное въ велосипедѣ, и въ концѣ концовъ попросили Ольгу Дмитріевну поужинать съ ними.

Ужиномъ завѣдывали бабы. Парамониха — женщина лѣтъ пятидесяти, вся изрытая глубокими коричневыми морщинами и сгорбленная — достала изъ-подъ телѣги жбанъ, укутанный тряпкой. Въ немъ оказался квасъ. Двѣ другія бабы помоложе вынули изъ телѣги хлѣбъ, лукъ и печеныя яйца. Онѣ, не переставая разспрашивать барышню, все раскладывали на пригоркѣ для ужина. Старшій мужикъ, съ плутоватыми глазами, взялся за котелъ. Онъ, съ помощью княжны, налилъ въ него воды и сталъ подвѣшивать надъ кучкой хвороста, да повернулся какъ-то неловко, котелъ выпалъ и пролился. Мужикъ добродушно выругался и сказалъ:

— Княжна, бѣги живѣе, тащи воды.

Дѣвочка схватила ведро и побѣжала внизъ, за пригорокъ.

Ольга Дмитріевна почти съ умиленіемъ глядѣла на всѣхъ этихъ бодрыхъ загорѣлыхъ людей, проработавшихъ весь день и теперь такъ дружно и весело принимающихся за свой скромный ужинъ.

— Какая милая дѣвочка, — сказала она, кивая головой въ ту сторону, куда ушла княжна. — Чья она?

— Наша, — съ гордостью отвѣтила одна изъ бабъ, рыжая, вся въ веснушкахъ, съ красивыми глазами и ярко-бѣлыми зубами. — Наша!.. Шпитонка она, изъ московскаго воспиталя…

— У насъ вся деревня шпитатами займается, — добавила третья женщина съ птичьими глазами и острымъ носомъ.

— И у тебя есть?

— Зачѣмъ? Мы въ одномъ дворѣ…

— Это сноха наша… Дарья… Была у насъ еще одна шпитонка… Да умерла… Больную ужъ и намъ-то дали… Чутъ слѣпленную… Теперь одна княжна осталась.

— А какъ же ее зовутъ? — спросила барышня.

— Зовутъ то? Ее Лидіей звать… А у насъ всѣ ее княжной величаютъ.

— Почему же княжной? — допытывалась Ольга Дмитріевна.

— Ужъ намъ такъ ее отдали, — сказала рыжая. — Да вы присаживайтесь, барышня…

И она указала Ольгѣ Дмитріевнѣ мѣсто рядомъ съ собою у большой деревянной чашки съ квасомъ и намѣшаннымъ въ него лукомъ и хлѣбомъ. Мужики и бабы ѣли изъ одной чашки, забирая полныя ложки ѣды, и совершенно одинаково всѣ опрокидывали ихъ въ ротъ.

— Домашка, а ты что же? — спросила Ольга Дмитріевна.

— Садись и ты, — сказала ей Парамониха, давая ей въ руку круглую деревянную ложку.

— А княжна?

— Поспѣетъ, — весело сказала рыжая баба и сейчасъ же прибавила:- Ужъ и дѣвочка хороша! Одиннадцатый годъ только пошелъ съ Миколы зимняго, а большой работницѣ ровня… Во всякую работу такъ и бросается… Молотитъ — старухи не хуже…

— Вотъ-те и княжна! — причмокивая квасъ и пріятно усмѣхаясь, замѣтилъ мужикъ.

— Да она въ самомъ дѣлѣ княжна?

— А кто-жъ ее знаетъ? Она у насъ съ пяти годовъ только… А до тѣхъ поръ въ Раменцовѣ жила, у тетки Арины… Може слышали? Арина ее изъ Москвы, изъ воспиталя получила… По три рубля въ мѣсяцъ она казенныхъ получала, да мать ейная на Святки да на Святую по синенькой присылаетъ… Арина и сказывала, что она княжескаго роду…

— Какъ же она узнала? — спросила Ольга Дмитріевна и сейчасъ же пожалѣла: изъ-за пригорка показалась дѣвочка со своей тяжелой ношей. Ольга Дмитріевна хотѣла перемѣнить разговоръ, но баба, не обращая вниманія, продолжала:

— Сама мать сказала… Дѣвчонкѣ только году надо было быть, какъ мать объявилась… Пріѣхала поздно, къ ночи… Арина ужъ спать собралась, огонь тушить хотѣла… Вдругъ у окна кто-то скребется… Кто тамъ? Пусти, говоритъ, на минутку… Отворила дверь, ничего понять не можетъ: барышня стоитъ, кофченка коротенькая, въ шапочкѣ одной… Ни платка на головѣ, ни валенокъ на ногахъ, — ничего!.. Замерзла, посинѣла вся… И, первымъ дѣломъ: «Что Лидинька, говоритъ, жива? Я, говоритъ, ейная мать»… Ну ее, знамо, обогрѣли, привѣтили… Подарки дѣвочкѣ привезла, золотой крестъ на шейку съ цѣпочкой повѣсила. Ужъ, говоритъ, и плакала, и убивалось надъ дѣвчонкой…

Княжна точно не слышала разговора. Она налила въ котелокъ воды, подвѣсила его на вбитый въ землю крюкъ и зажгла приготовленный подъ нимъ хворостъ. Баба, причмокивая, облизывала ложку и послѣ каждаго глотка клала ее на траву; говорила она, почти не останавливаясь:

— Вотъ плакала, вотъ плакала, — разсказывала она, точно сама видѣла это. — Тутъ-то она и открылась Аринѣ, что княжескаго роду: я, говоритъ, княжна и Лидинька моя должна бы княжной быть, да люди то кругомъ насъ не допускаютъ этого…

Мужикъ усмѣхнулся и буркнулъ себѣ подъ носъ:

— Чего «этого», говори толкомъ…

— Не допускаютъ, говоритъ, чтобы мать свое дитя не бросала, чтобъ не стыдилась его: вотъ моя и моя! и не стыдно, и не боюсь никого!.. Этого нельзя! Надо забросить, да чтобъ никто не зналъ, гдѣ и какъ, чтобы и думать забыть… И знать де знаю и вѣдать не вѣдаю! Я, говоритъ, рада всю кровь свою за Лидиньку отдать, да срамъ для папаши и мамаши… Это важнѣе всего… А сама такъ и плачетъ, такъ и заливается плачетъ…

— Тятенька! Не горитъ! — обратилась княжна къ мужику.