Огонь Прометея - Сергессиан
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Короче говоря, acta est fabula («представление окончено»). Лезвие Морты3 коснулось истрепанной нити моей судьбы. Но я воистину рад, что решающее движение не сделано ею, и in extremis («перед кончиной») имею возможность написать вам. Впрочем, ответа вашего я не дождусь, посему ж не стану и любопытствовать, как вы поживаете, — ведь не долог час, когда, глухой до всего земного, я буду покойно внимать немой музыке вечности… Не спрашивать — просить хочу я вас — вас, Деон, и никого иного — не надеясь, но зная, что вы не откажете мне в единственной просьбе.
Вот в чем сия просьба заключается: ежели когда-нибудь вас призовут от моего имени, то, оставив все свои дела, безотлагательно отправляйтесь, поскольку помогать людям возможно в любой день, тогда как случай спасти Человека может не представиться и вовек, а преминуть таковым — величайшее прегрешение на свете.
Философа Гераклита, прозванного «Темным», часто укоряли в надменности и мизантропии, но его попросту не понимали (ибо не смели понять), когда заявлял он: «Трех мириад мне дороже один, коли он наилучший». Верю, Деон, брат мой, что для вас в этом речении нет ничего темного, но, напротив, оно зрится вам ярким проблеском меж серых туч бытия. Vale («Будьте здоровы»).
P.S. «Непреодолимое взору глаз, одолевается взором разума».
P.P.S. Ради бога, не приходите на мои похороны; лично сам я там присутствовать не буду».
Я получил данное письмо на следующий день после написания; доктора Альтиата уже не было в живых (подозреваю, он задержал себе дыхание); и за минувшие два года часто вспоминал об этом послании, но ни разу не перечитывал. Затаенно ждал момента, когда в том появится насущность. И вот момент настал. Ибо сегодня в четвертом часу ночи мне с нарочным было доставлено второе из находящихся при мне писем — короткая, лаконичная записка:
«Доктор, просим вас срочно прибыть в поместье, что располагается в горах близ селения Амвьяз. По возможности скорее наймите быстрый экипаж. Возьмите с собою все необходимые хирургические инструменты и медикаменты. По прибытии экипаж отпустите.
Пожалуйста, не теряйте ни минуты. Вопрос жизни и смерти.
Ваш адрес оставил нам доктор Альтиат. Он поручился за вас, как за самого верного человека».
На втором листе, вложенном в конверт, подробно излагался маршрут от Амвьяза до горного поместья.
Подписи не наличествовало.
Осведомившись у нарочного, кто отправил его ко мне с этим посланием, я получил следующий ответ:
— Старик один. Как зовут его не знаю. Нельзя ведь спросить, — невесело усмехнулся сей шепелявящий юноша, — того, кто не разговаривает.
— То есть? — вскинул я брови.
— Немой он… иль прикидывается таким.
— С чего бы ему прикидываться? — поинтересовался я.
— А с того, что скрывает он что-то… — потупив взгляд, сказал гонец; и глухо примолвил: — Что-то нечистое творится в этом горном поместье.
— Что вы имеете в виду?
— То и имею… — буркнул юноша (тема сия, очевидно, была ему не по нутру, как кошке аромат лаванды). — Старик-то, по всему видать, слуга. Да только ж чей?.. Заезжает он по временам на своем возе к нам в Амвьяз провизией закупиться, да на почту заглядывает. А вот господина его — хозяина-то горного поместья — никто никогда (за тридцать-то лет!) в глаза не видывал, никто о нем и не слыхивал… Вот и ходят издавна разные слухи…
— Какие слухи?
— Ну… — замялся нарочный, уставившись в пол и скребя паркет мыском сапога. — Говорят, что прислуживает сей бессловесный старик колдуну какому, некроманту, вурдалаку — чудищу сатанинскому, иль хуже того, — юноша рефлекторно перекрестился, — самому врагу рода людского… Я, конечно, всякому такому не шибко-то верю, — наспех проговорил, смущенно почесывая затылок, — но все-таки ж… — протянул раздумчиво, — все-таки что-то там, в этом горном поместье, явно нечисто… Такие толки, знаете ли, на пустом месте не возникают…
Когда ж я поблагодарил его за скорую доставку, присовокупив при сем монету на чай, юноша с озабоченной признательностью во взоре сказал мне на прощание:
— Много любезен, ваша милость… Вы уж поступайте как знаете, не вправе я вам советы подавать… да только… совесть меня мучит: как бы это письмо вам на пагубу не пришло. По всему-то видно, что вы и не ведаете вовсе, кто вам оттуда пишет… И старик-то этот явился ко мне за полночь, землистый, что покойник… простаки, можно сказать, приневолил меня седлать коня и к вам галопом пуститься — в самую-то темень… Как околдовал… — потупился курьер. — Что-то такое было в его глазах… что-то тревожное… пугающее… что-то вот, знаете, прямо-таки необычайное… за душу берущее… И… — запнулся. — И… Ах! — досадливо махнул рукой. — Да что тут скажешь?.. Но вот лично я б туда, — воззрился на меня чуть не с мольбою, — избави боже, сударь, в это горное поместье, ни за что на свете по собственной воле не отправился б. Готов поклясться, никто из нашего селения туда шагу ступить в своем уме не отважится… Слухи слухами, да только ж… Помяните мое слово: что-то там не то, что-то там этакое, что-то там нечисто… какая-то страшная тайна кроется в сем горном поместье…
Весь этот разговор как вживую повторился в неприметно нисшедшей на меня дреме, и снова вязкая обеспокоенность забродила в груди…
Сквозь полусон я почувствовал: лошади встали. Затем прозвучал голос кучера. Я признал его, но произнесенных слов, что паром рассеялись, не успел осмыслить. Тогда, раскрыв глаза и сконцентрировав внимание, я услышал, как кто-то пылко восклицает сиплым, натужным криком:
— Верно! Верно, черт возьми! Да только даже не думай, говорю, туда ехать! Поворачивай, говорю, подобру-поздорову и мчись прочь, покуда цел! Ты зачем туда намылился в это проклятое место?! в это бесовское гнездовье?! А?!
Я выглянул из окна. Карета стояла посреди безлюдной, немощеной улочки, вдоль которой неказисто кучились ветхие постройки. Пожилой мужчина с жидкими, свисающими вниз усами и крупным сливового оттенка носом, экспрессивно размахивая клюкой, взывал к кучеру с ростр4 своего опьянения:
— Думаешь, я тебе тут шутки шучу? Думаешь, всякий вздор спьяну мелю?
