Властелин дождя - Фзнуш Нягу

Илинка держала сито обеими руками, трясла его и пела песенку про Рымник. Эта песенка так разозлила Люша, что он решил: вот вцеплюсь ей в косы и не отпущу, пока не выпытаю все про поездку в Рымник. Он оглянулся, удостоверился, что поблизости нет матери, но заметил во дворе Иордаке Нелерсы его дочь Марию и тут же позабыл про сестрицу. Василе Попеску стоял у входа на чердак, крутил в руке ремень, на котором перетаскивал тюки табака, и с удивлением наблюдал, как Люш перепрыгнул через пса и направился к скирдам соломы, и палка у него наготове, точно вот-вот собирается пустить ее в ход. Видно, хорек высунул нос из мякины, а парень его заприметил. «Эй, дурачина, палку-то бросай издали», — хотелось ему крикнуть, но он раздумал, разорвал ладонью паутину и пошел на чердак.

От двора Иордаке Нелерсы их отделяла низкая изгородь, и, чтобы сосед не бранился — зачем он пялит глаза на его владения, Люш забрался в скирду, там была пещерка, потому что часть соломы уже вынули для скота. Согнувшись в три погибели, вдыхая горьковатый запах старой соломы и мышей, он улыбался и наблюдал за Марией. В красной шерстяной шапочке, натянутой на уши, она бежала по двору, чтобы выбросить мусор и набрать воды из колодца. В нескольких шагах от него на содранной с бревна коре сидела на часах толстая кошка, уставившись куда-то остекленевшими глазами. Люш дважды пискнул по-мышиному, чтобы посмотреть, как у нее дыбом встанет шерсть и напрягутся лапки. А Мария шла спокойно, не подозревая, что за ней наблюдают. Про себя он посмеялся при мысли, что вечером станет ее передразнивать: покажет, как она в сердцах била о край ямы совком, потому что от совка не отставали картофельные очистки. Марии не было дома целых три дня. И все три дня Люш был сам не свой от тоски и сомнений: вдруг она снова отправилась к двоюродной сестре в Лаковиште, ведь та уже не раз звала ее, хотела познакомить с парнями. А сегодня ночью — было полдвенадцатого, и этот безобразник сверчок, разнежась в тепле, снова завел свою песню — что-то подсказало ему: Мария вернулась, она дома, в своей комнате. Он встал и тихонько свистнул в окно. Она вышла, крадучись, как привидение, чтобы отец не заметил.

На ней был один тонкий свитер, и она дрожала от холода и не хотела говорить, куда ездила. Он обнял ее, и, когда, целуя, прикусил ей губу, она вскрикнула. Ее волосы, тело, даже ее дыхание — все отдавало шелковицей, и в этот момент Люш понял: никуда она не ездила, просто забралась в дупло шелковичного дерева и наблюдала за ним — станет он искать ее или отправится к другим девушкам?

«А я знаю, где ты была, Мария».

«Где?»

«В дупле. На шелковице. Меня испытывала».

Мария рассмеялась, торопливо поцеловала его в губы и убежала домой. И тут же наверху, в комнате Иордаке Нелерсы, зажегся свет: наверно, проснулся от их шепота, закурил цигарку…

Вдруг Люш явственно услышал шаги. Кто-то подошел к его убежищу, чуть не на живот ему поставил корзину и теперь быстро сгребал в нее солому, засыпая Люша половой. Золотистая пыль стояла столбом, от нее захотелось кашлять.

— Жуй медленно, — послышался голос отца, — не заглатывай.

И тогда, оторвав свой живот от полной корзины, Люш предстал перед Василе Попеску. Толстые губы Люша бессознательно шевелились, будто он и вправду жевал что-то, а не пытался сплюнуть пыль.

— Стало быть, вот чем ты угощаешься! — сказал Василе Попеску.

— Чем? — растерянно произнес Люш.

Василе Попеску не ответил. Перешагнул через кору, где устроила свою засаду кошка, и оказался в соломенной пещере, рядом с Люшем. Отец был высокий — головой задевал за стреху, ему пришлось ползти на карачках, чтобы не засорить глаза. Полз и сердился, потому что решил: сын не иначе как отыскал айву, что с прошлого года хранилась в соломе, не зря ведь он так торопился, даже перепрыгнул через собаку, значит, открыл тайну.

Люш отодвинулся в сторонку и с интересом ждал. А во дворе у соседа Нелерсы Мария, отыскав полоску прочного льда, расставила руки и весело по нему катилась, юбка прилипла к ногам, и были видны красные от холода коленки.

Нет, айва не тронута, так и лежит в тайнике у столба, вокруг которого сложена скирда. Василе Попеску проделал колею в мякине, рыхлой и теплой, как опилки, только что вышедшие из-под пилы, стал вынимать ее. Так заманчиво выглядели эти большие золотистые плоды, что Люш улыбнулся. Их запах смешался с запахом пшеницы, затерявшейся в полове, мгновенно разлился в морозном воздухе, и от этого закружилась голова.

— Складывай а-йву в корзину, — приказал Василе Попеску. — И ешь. Небось для вас хранил-то.

— Папа, — в голосе Люша звенело счастье, — ты самый лучший отец на всей земле. Ей-богу!

Они шли к кухне, держа в руках корзину. Если Илинка скажет, что я и в самом деле еду в Рымник, отдам ей свою порцию, решил Люш. Отца спросить он не решился. Обычно Василе Попеску говорил мало и не слишком любил шумное веселье. Люш, узнав, что действительно едет, может, и не удержался бы — запрыгал на одной ножке, закричал бы от радости, а Василе Попеску это явно не понравится, и он, пожалуй, еще отменит свое решение.

Люшу хотелось поехать в Рымник, потому что от приятеля своей сестры — от Тити Торофляке — он слышал, будто появились такие зажигалки, которые, если на них нажмешь, играют четыре песни подряд. Да он сто леев растранжирит и купит целых три штуки. А вечером они встретятся с Марией, он потихоньку нажмет на колесики, и Мария так и обомлеет, когда услышит из его кармана музыку.

Но Илинка не желала с ним разговаривать. Муку она уже просеяла и теперь, стоя на коленях у края стола, заквашивала тесто. В кухне было только одно оконце, и, когда входишь со двора, она кажется полутемной.

.— Обозвал меня дурой, так не приставай. И то сказать, дурак из дураков тот, кто с дураками водится. Уходи, оставь меня в покое. Если не уйдешь, позову маму.

— Тише ты, — сказал он, понижая голос. — Так вот: если узнаю, что ты меня обманула с Рымником, я твоему Тити Торофляке ноги переломаю. В эту субботу на балу стенку будешь подпирать, а твой Тити на больничной койке лежать будет.

— Да ну его!

— Ла-адно! Попроси Турчанку заговорить его от робости.

Он приблизился к ней еще на два шага и продолжил угрожающе:

— А еще попроси тебя заговорить.

Илинка не успела остеречься — Люш вцепился ей в косы н встряхнул ее как мешок. Илинка закричала. На крик вбежала Катерина, только что вернувшаяся из деревни. Катерина и спрашивать не стала, кто виноват, — схватила мутовку и съездила Люша по заду.

— Ах ты, бессовестный, лоботряс проклятый. Отец, бедняга, надрывается, перетаскивает табак с чердака, чтобы тебе поехать в Рымник, а ты ходишь задираешься. Вот тебе! — И она влепила ему еще раз.

Илинка смеялась сквозь слезы, а Люш, скривившись от боли, одной рукой пытался схватить мутовку, а другой ощупью искал дверную щеколду.

— Бери заступ, отправляйся к кукурузному амбару, там винный бочонок зарыт, надо его вытащить.

А коли его вытащу, кто будет пить-то? — спросил Люш уже со двора.

— Ты чего там, Люш? — крикнул Василе Попеску с крыльца.

— Это мать. Мол, винный бочонок откапывать надо.

Катерина вышла на порог, и Люш отбежал шагов на пять.

— Пускай откопает, — сказала Катерина, — ты Дану в лицей бутыль свезешь. — И повернулась к Люшу. — Да поторапливайся, когда тебе говорят!

— Вас послушать — мне на шесть частей разорваться надо, — слабо сопротивлялся Люш, направляясь к сараю. — Турчанка меня посылает сбивать лед с ячменя, ты — бочонок откапывать…

— Ай-яй-яй, — притворно пожалела его Катерина. — Тяжело же тебе приходится, сыночек!

Тяжело не тяжело, главное, что в Рымник еду! — весело подумал Люш уже в сарае, взбираясь на бочонок; чтобы вырыть его, надо было подцепить заступом крышку. На стене висели три заячьи шкурки. Люш сильно дернул шкурки за хвосты, вырвал их и букетом разложил на сундуке с кукурузой, украшенном двумя целующимися голубками. Шкурки были для Илинки — подбить кожушок.

Между тем пошел снег. Снежинки летели мелкие, редкие, Люш остановился около сваленных табачных кип, закинул заступ на плечи, покачивает его, как коромысло, и смотрит на Турчанку — та скоблит котелок, хочет варить мамалыгу. Люш оглянулся — поблизости нет никого, кроме Кубрика — он лежит в будке, положив голову на порог.

— Турчанка, а Турчанка, — обращается Люш к бабушке, упиваясь собственными словами. — Ответь честно: кто посадил этот табак, кто его собрал, развесил сушиться на солнышке? Кто его связал в тюки?

— Известно кто.

— Предположим, что неизвестно.

— Ты, — ответила Турчанка. — Только ведь и другие не сидели сложа руки. Они в кооперативе — ты на нашем участке.

— Так знай, Турчанка, — продолжал Люш, — сегодня я впервые получу заработанные деньги и куплю тебе кашемировый платок.