Нам нужно джентльменское соревнование идей об улучшении общества. Интервью - Евгений Евтушенко

— Русский поэт — это концентрированное воплощение национальной совести, ее составляющая. В России люди традиционно ориентируются на писателей. И это наша ответственность — мы не можем людей бросать! Надо высказываться, не молчать. Вот Сахаров был идеальной моделью человека будущего.

— Вы верите, что в будущем будут одни праведники?

— Хотелось бы.

— Вы живете в поэзии и поэзией. Как вы думаете, почему поэты приходят поколениями, а любовь к поэзии волнами — Серебряный век, потом шестидесятые. Сейчас опять равнодушие. Это объяснимо рационально?

— На людей обрушилось слишком много всего, слишком большие перемены произошли. В самом начале перестройки кинулись читать все раньше запретное. Но сейчас наступает совсем другое время. Когда провели социологический опрос на моем вечере в Кремлевском дворце, а там было шесть тысяч человек, то оказалось, что 70 процентов — молодежь до 25 лет.

— Всегда есть юноши, любящие поэзию. Но бывают периоды, когда поэзия вдруг становится очень важна для всего общества. Сегодня не может родиться стихотворение, которое вдруг прочитает вся страна.

— Сейчас нет и ни одной газеты, которую читают все. Но у нас есть телевидение, где часто идет всякая дребедень — отечественная или заграничная. Советское, жестко цензурованное телевидение, тем не менее, выгодно отличалось от нынешнего — было много прямых трансляций с поэтических концертов. Означает ли это, что люди, составляющие программу телевидения сегодня, уверены, что стихи не нужны? Когда мне Ирен Лесневская предложила сделать цикл передач о русских поэтах, то меня уверяли, что сейчас не время стихов. Но оказалось, что передачу посмотрело несколько миллионов. И мне вынуждены были дать премию ("ТЭФИ" за просветительство) люди, которые препятствовали появлению этой программы. У нас сейчас не существует компании, которая устраивает встречи читателей с писателями. А сколько таких бюро есть в Штатах! Я выступал с открытыми письмами, говорил, вот чему нам надо учиться у американцев — у них при каждом уважающем себя колледже существует должность писателя. И это большущее дело. Там есть люди, которые решают эту проблему.

— А кто у нас должен ее решать?

— Правительство.

— У правительства трубы лопаются, нефть дешевеет и дорожает, Буш воюет, а они вдруг обсуждают введение ставки писателя в университетах.

— Я говорил на эту тему со многими большими чиновниками. Отвечали, что прекрасная идея, но потом ничего не делали.

— Вы спросили у Грэма Грина, почему так мало англичан покупают книги английских поэтов. Он ответил, что, видимо, поэзия не стала частью их жизни. Сейчас часть жизни людей — теледребедень. Но ведь и она когда-то была запретным плодом. Людям теперь позволено жить как они хотят — не быть гражданами, не слушать поэзию.

— Людям надо помогать, надо воспитывать их вкус.

— Чем человек со вкусом лучше не имеющего вкуса?

— Ему легче не растеряться. Книга — это такой друг, который не предаст. Во-вторых, человек, который читал Мандельштама, никогда не будет голосовать за Жириновского или Зюганова. Он будет умнее, добрее, мягче многих других людей.

— А за кого тогда он будет голосовать?

— Надо спросить собственную совесть.

— Ну нет у некоторых совести, как у других — поэтического слуха.

— Некоторые просто недоразвитые, недоученные. Вот школьники стесняются своих честных, но мало зарабатывающих родителей, это же от глупости, от непонимания жизни. Они не знают своей истории. Сейчас половина народа говорит, что в СССР лучше жилось. И это опасная идеализация. Ведь сталинизм у нас не был осужден. Потому что мало кто дочитал до конца "Архипелаг ГУЛАГ".

— Но люди не хотят его читать — страдать, травмировать себя.

— Но они должны чувствовать эту невинную вину, каждый человек это может почувствовать….

— Да не каждый!

— Поэтому так важны стихи, литература. Без страха собственной совести нельзя жить, и мы должны это объяснять. Поэзия должна. Сейчас вот очень нужны философы, ведь мы так и не поняли, не осмыслили ХХ век со всеми его событиями. Многие по старинке примыкают к тем или иным партиям лишь для того, чтобы за спинами их лидеров не думать самостоятельно. Нам нужно не враждебное соперничество партий, а джентльменское соревнование идей об улучшении общества. Я долго живу в Америке и вижу, что идет бесконечная работа на следующие выборы. И как они смешиваются, как беспринципно совокупляются эти партии!

— Ну вот, опять о политике! Сами же не идете в нее. И что вам удалось сделать за время депутатства?

— Если все порядочные люди будут брезговать политикой, то кто же там останется? Я не иду в политику, потому что у меня есть другая профессия, а за три года депутатства я ничего не написал, но я горжусь, что я никогда не врал своему избирателю. Мне удалось в жизни несколько вещей, которые удаются очень редко. Это когда стихи превращаются в поступки, а поступки изменяют жизнь страны. Например, через два года после смерти Сталина я написал: "Границы мне мешают, мне неловко не знать Буэнос-Айреса, Нью-Йорка, хочу шататься сколько надо в Лондоне, со всеми говорить, хотя б на ломаном…" Когда я стал депутатом, то первым поднял вопрос на съезде народных депутатов, что надо уничтожить выездные комиссии. Существовал огромный мир, которого мы не видели…

— Но вы же весь мир объездили еще при советской власти! Можно сказать, за весь советский народ.

— Но я не сидел и не ждал, пока мне это принесут на блюдечке…

— Вы считаете, что именно вы вынудили правительство вас выпускать?

— Именно так и было.

— А разве не было компромиссов, связи с ГБ? Вас в этом не раз упрекали…

— Какие компромиссы? Почитайте опубликованные в газете «Труд», в моей книге "Волчий паспорт" позорные доносы на меня председателей ГБ Семичастного, а затем Андропова, где они прямо обвиняли меня в антисоветской деятельности. Но в брешь, пробитую шестидесятниками, затем хлынули миллионы. В год дефолта три с половиной миллиона наших людей съездили за границу. Я со своими детишками был в Помпеях, туда приезжали девочки из Воронежа, на каком-то обшарпанном автобусе, но им было интересно, они смотрели мир. Из них будет формироваться средний класс, у которого будет совсем другой уровень.

— Давайте перейдем к чему-нибудь земному, жизненному.

— А мы что, говорили о небесном? Мы о жизни как раз и говорили.

— А теперь о любви. В вашей лирике есть тема вины перед женщиной. Что вы так на меня удивленно смотрите?

— Конечно, есть! Любая женщина — "дар без возможности отдарка".

— А женщины не были к вам жестоки? Измена, женское коварство — это ведь классические поэтические темы.

— Вот я сейчас женат четвертый раз…

— И опять счастливы?

— У меня все жены были редкие и замечательные. И у нас никогда с ними не было человеческих ссор, просто я вел кочевую жизнь, много ездил… Но все мои дети от разных браков знают друг друга и собираются вместе.

— Разве женщины никогда не предавали вас?

— Нет.

— Вы, отец пятерых сыновей, написали однажды, что тот, кто не понимает своих детей, бескультурен. Вы своих понимаете?

— А у вас есть дети?

— Дочь, и я ее не всегда понимаю, но мне не кажется, что по причине своего бескультурья.

— Я бы сошел с ума, если бы у меня была дочь, каждый молодой человек рядом с ней казался бы мне мною. Мои сыновья — очень разные, и я их очень люблю. Младшие еще учатся в школе. Женя больше всех похож на меня и внешне, и психологически. Он пишет стихи — и читает хорошо. И Саша, который живет в Англии, хорошо читает стихи. Женя выступает со мной с десятилетнего возраста. А Митя — компьютерный ребенок. Всем нам в семье помогает, если какой файл пропал. Они все очень разные, мои дети. Но они очаровательные. Моя жена — профессиональный врач, прирожденный врач, но сейчас преподает. Она хорошо чувствует прозу и помогает мне в составлении антологии. Все мои жены всегда критически относились к моим стихам. Жениться на поклоннице, свято тебя обожающей, — это опасно.

— Вы должны женщине подчиняться?

— В разумных пределах, но просто на женщине лежит большая ответственность.

— Многие мужчины так почему-то считают.

— Ваш самый большой долг перед кем?

— Каждый человек — автор книги своей жизни, но есть много людей, которые ему помогают эту книгу писать. Вот перед ними многими — главный долг.

— Ваш лучший друг?

— Не знаю. Я не был знаком с Роменом Гари, а вот сейчас его читаю и чувствую как друга.

— Самый опасный порок?

— Бесчувствие. К чужой боли.

— А достоинство?

— Умение чувствовать чужую боль.

— Что вам дороже — тьма низких истин или возвышающий обман?