Агентство «ЭКЗОРЦИСТ»: NIGREDO - Михаил Ежов

Мать лежала на животе. Я потряс её, позвал, но она не шелохнулась. Платье промокло от крови. Больше всего её было возле основания шеи. С трудом перевернув тело, я увидел остановившийся, полный слёз взгляд.

— Мама! — позвал я севшим голосом.

Меня душили рыдания. Казалось, мир сошёл с ума, и я падал в чёрную бездну этого безумия. Что же делать?! Мне не поднять её, не унести отсюда! Надо позвать кого-нибудь на помощь!

Подняв голову, я увидел двух стражников, медленно пересекавших площадь Синьории со стороны Палаццо Веккьо, чей величественный фасад скрывал заходящее солнце. Встав на ноги, я спустился с эшафота, едва удерживая равновесие и, как мог, поспешил им навстречу.

— Помогите! — проговорил я, даваясь слезами. Тело моё вздрагивало, словно его били судороги. — Моя мать… там! — я указал назад. — Её ранили. А моего отца украли. Вон они, видите?!

Стражники взглянули туда, где ещё маячили далёкие фигуры похитителей тел.

— Здесь казнили врага республики, — сказал один из них другому. — Наверное, мертвеца забрали торговцы трупами. Сейчас их много развелось.

— На колдовские снадобья всегда высокий спрос, — кивнул его товарищ. Затем он опустил взгляд на меня. — Значит, ты — сын врага республики? Хм… Знаешь, парень, твоим старикам уже не поможешь. Так что лучше тебе убраться отсюда подальше. И никому не говори, кем были твои родители, понял? Иначе сам можешь отправиться на тот свет. Вот тебе добрый совет, парень.

Стражники двинулись дальше, оставив меня растерянного посреди площади. Я глядел им вслед и не понимал: разве они не должны помочь мне?! Неужели просто уйдут?! Я никак не ожидал наткнуться на стену такого равнодушия. Сделал пару шагов вслед за ними, но тут же остановился: никому в целом мире не было дела ни до меня, ни до моего горя! Вспомнились слова отца, которые он не раз повторял: «Алхимик должен быть один. Только так он достигнет желаемого». Возможно, именно из-за нас с матерью его постигла неудача? Что, если он погиб, потому что нарушил собственное правило?

Сжав кулаки, я принёс ещё одну клятву: оставаться таким же одиноким, как сейчас! Чтобы больше никто не смог отнять у меня то, что мне дорого. Я обращу своё одиночество в силу и смогу то, чего не сумел отец! Какой бы путь мне ни пришлось пройти.

Стражники добрались до эшафота, осмотрели тело моей матери, а затем один из них легко поднял его и взвалил на плечо. Они пошли дальше, а у меня не было сил, чтобы попытаться догнать их. Я смог сделать лишь пару шагов и потерял сознание.

Сколько лежал, не знаю, но, когда открыл глаза, уже стемнело, и бледно-синее небо Флоренции усыпали холодные звёзды. Я смотрел на них и молился, пока не закончились молитвы, которые знал. Затем я понялся. Голова болела, коленки саднили, но мне было наплевать. Я поплёлся домой. Туда, откуда нас выволокли несколько часов назад, выломав дверь.

Слезы мои высохли, а сердце наполнилось холодом. Я шёл, ничего не чувствуя и ни о чём не думая. Моя душа походила на выжженную солнцем пустыню.

Меня встретили холодные стены, погружённые в темноту. Трясущимися руками мне удалось зажечь свечу. Обойдя дом, я понял, что не могу оставаться здесь один. Куда угодно, но только не здесь, где я был счастлив и уже никогда не буду!

Республиканцы вынесли всё, кроме книг и приборов отца. Наука их не интересовала. А для меня эти вещи представляли главную и единственную ценность. Но я не мог унести всё. К своему глубочайшему сожалению. Поэтому, отыскав мешок, я сложил в него труды, которые считал основными, и ушёл, всего дважды оглянувшись. Ушёл в никуда, не представляя, как буду выживать. Смерть витала надо мной, но мысль, что, продолжая изучать алхимию, я сумею открыть Философский камень и победить её, заставляла ноги делать один шаг за другим. Знания сулили избавление от страха, от ожидания неизбежного конца и давали силы моему маленькому телу, дрожавшему от холода и отчаяния.

Покидая разорённый отчий дом, я знать не знал, что однажды и сам окажусь на площади Синьории привязанным к позорному столбу. Но до этого было ещё далеко. Мне пришлось выживать в городе, охваченном насилием. И никому не говорить, кто я такой. Совет стражника запомнился мне очень хорошо.

Долго бродить неприкаянным по улицам Флоренции не пришлось. Одиноких детей быстро подбирали мошенники всех мастей. Уже на третий день своего бродяжничества я, голодный, усталый и до смерти напуганный зрелищами жестоких расправ, происходивших буквально на каждом углу, встретил синьора Бруно. Он заправлял шайкой, основным родом деятельности которой было попрошайничество и воровство. Невысокий и тощий Бруно со своими тремя сообщниками держал в железной узде десятка два мальчишек и девчонок разного возраста. Присоединившись к ним ради еды и крова над головой (мы прятались в старом заброшенном доме на окраине), я быстро понял, что лучше всего просить милостыню. И делать это хорошо. Потому что тех, кто не справлялся, продавали страшным людям, ломавшим детям конечности, резавшим лица и ослеплявшим, чтобы вызвать жалось у подающих милостыню. Оказаться в числе калек мне не хотелось. Бруно пытался обучить меня искусству карманника, но я сообразил, что могу попасться в руки стражи и угодить в тюрьму, поэтому делал вид, что совершенно не в состоянии вытащить кошель из кармана. Так меня отправили просить милостыню.

Спустя пару месяцев я сидел на своём обычном месте — нагретой апрельским солнцем ступеньке базилики Санта-Кроче — и собирал подаяние, которое бросали мне сердобольные горожане, приходившие замолить грехи. Около трёх часов дня на меня упала тень. Подняв голову, я увидел высокого стройного мужчину лет сорока, одетого дорого, хоть и не роскошно. Чуть позади него стояли двое здоровенных парней с оружием — видимо, его телохранители. Когда мужчина опустился возле меня на корточки и внимательно всмотрелся в моё лицо, солнце уже не так светило ему в спину, и я смог разглядеть голубые глаза, окружённые сеточкой мелких морщинок, и окладистую светлую бородку. От человека пахло духами со сложным ароматом, в котором чувствовались нотки заморских ингредиентов. Далеко не каждый мог позволить себе такие.

— Подайте ради Спасителя, синьор, — проговорил я жалостливо. — Я