Пан учитель - Божена Немцова

— Будем! — откликнулись девочки. Мальчики смотрели на меня, но не ответили ничего. Потом пан учитель усадил меня за третью парту рядом с Барушкой, дочкой пекаря, спросил, все ли необходимое я взяла с собой, увидев книжку, поинтересовался, умею ли я уже читать, показал, куда я должна класть сумку, как надо сидеть.

Иногда я искала взглядом розгу, скамью для дураков, мешочек с горохом, на который девочек ставят коленями, черную доску и другие страшные предметы, о которых я слышала дома. Но в хвалинской школе не было ни скамейки для дураков, ни розги, ни черной и никакой другой позорной доски. На передней белой стене находилась чудесная картина «Христос благословляет младенцев». Над столиком пана учителя висели портрет государя императора и виды Праги, на боковой стене — карта Чехии, а в рамке под стеклом — чисто переписанное поучительное изречение, обычно каждую неделю новое. В понедельник на уроке чистописания пан учитель вывешивал изречение, которое было лучше всего написано на предыдущей неделе. На этих уроках мы писали всего одно изречение. Сперва пан учитель показывал, как пишутся отдельные, трудные или малознакомые буквы, а мы вслед за ним писали их на дощечках и в тетрадях. То же и со словами — сначала писал их целиком, тут же проверял, у кого как сделано, и, увидев, что получается, выписывал целое, но только одно и короткое изречение. Оно всегда содержало мораль и было кратким, писали мы его весь урок, а пан учитель находился рядом и всегда мог помочь. Изречение надолго оставалось в памяти. Лучшее из написанного удостаивалось чести быть помещенным в рамку под стекло, где оставалось до следующего понедельника.

Угол около двери занимала облицованная зеленым кафелем старинная печь, от которой зимой исходило приятное тепло. Сквозь три окна на противоположной стороне класса виднелся замок, позади него — зеленые холмы и сосновая рощица. Возле печки стоял шкаф, в котором хранились сочинения и другие школьные принадлежности.

Когда пан учитель впервые при мне раскрыл шкаф, Барча толкнула меня локтем, кивнула головой на книгу в красном переплете с золотым обрезом и шепнула мне:

— Вот она, золотая книга!

— А где черная? — спросила я.

— Черной книги у нас нет. В золотую записывают самых лучших, на экзамене вслух называют их имена, а потом пан викарий[1] дарит им картинки и книжки.

В том же шкафу я увидела всяких зверушек: белку, ласку, хоря и еще много других, а также птиц, о которых я до сих пор ничего не знала. Одни из них стояли, другие сидели. В голове у меня все запуталось. Как же они там живут? Почему не в лесу? Мне это казалось странным, я уже собралась спросить у Барчи, но в это время пан учитель, который читал маленьким «про белку», подошел к шкафу, вынул из него белку, сидящую на пеньке, стал показывать ее, рассказывать и спрашивать о том, какая она внешне, чем питается, как себя ведет, где живет. Тут только я поняла, что это не живые зверушки, а чучела. А когда на вопрос: «Что вам, детки, в белке не нравится?» — я ответила: «Она все грызет и портит», — пан учитель, довольный ответом, повторил его и стал объяснять, почему она это делает. Я села на место совершенно счастливая, не спускала с него глаз, старалась ничего не пропустить мимо ушей и все время, пока он говорил, только о золотой книге и мечтала: скорей бы меня уже туда записали.

Когда в перерыве я пришла из школы домой, Анежка спросила:

— Ну-ка покажись, цела ли, может, от тебя кусок откусили?

Я ничего не сказала, только улыбнулась. А после обеда без напоминания взяла сумочку и с удовольствием поспешила в школу.

II

Все дети в школе умещались на четырнадцати партах: восемь парт мальчиков и шесть — девочек. На двух первых сидели те, у кого были грифельные доски и буквари.

Пока старшие писали, выбирая из прочитанного имена существительные, глаголы или другие части речи, либо примеры на правила грамматики, правописания, решали задачки, пан учитель обучал младших распознавать буквы, складывать из них слоги и слова, считать с помощью шариков, колечек и даже фасоли, называть животных и цветы, описывать их, определять. При этом за те признаки животных и растений, что дети сами рассказывали, пан учитель хвалил их и нужное дополнял. После чего рассказанное надо было написать и прочитать. С малышами нашему милому пану учителю требовалось особое терпение: выполнив задание, они начинали болтать, возиться, мешая учиться старшим. Он тут же находил выход прекращать их шалости: задавал написать буквы или цифры, которые они только что выучили, либо сам рисовал штрихами — столик, скамейку, домик, собачку и тому подобное. Хотя некоторые продолжали болтать, показывая друг другу свои работы и указывая на ошибки, старшим это не мешало, а если с ними надо было работать над чем-нибудь серьезным или трудным, малыши, кончив учиться, отправлялись домой.

Годом позже в школе появился молодой помощник учителя, который учил маленьких в отдельном классе. Я сидела за третьей партой, поскольку еще до школы умела уже довольно прилично читать, начинала писать и считала до двадцати. С самого начала меня включили в число «читающих», однако когда пан учитель вел урок чтения, я не спускала с него глаз и старалась ничего не пропустить мимо ушей. То, как он учил, было для меня совершенно ново. Например, напишет букву «м» и начинает рычать, подражая медведю, при этом рассказывает о нем. Затем к этой согласной дописывает «а» или «е», «и», «о», а дети тут же читают: «ма», «ме», но не повторяют вслух, а записывают на грифельных дощечках. На кусочках картона у него были наклеены буквы, дети глядели на них и складывали в слоги, которые он выговаривал. Как дети радовались, как закатывались смехом, когда на дощечке получалось «ма-ма», или «па-па», или же «я-го-да», либо что-то такое же интересное. С какой радостью каждый из этих баловников писал мелом или грифелем у себя на дощечке! Для меня все это было совершенно ново, я тоже искренне смеялась вместе со всеми и в том, как радовались удивленные малыши, узнавала себя, хотя меня этому учили не так.

Когда мне было четыре года, мама принесла с ярмарки дощечку, на которой был листок с напечатанными буквами, а над ним нарисован красный петушок.

— Вот тебе грифельная дощечка, если ты запоминаешь песни, можешь и буквы запомнить, — сказала она.

По соседству с нами жил «пан дядюшка», как его все называли, хотя ничьим дядюшкой он не был. Говорили, что он многое знает и умеет делать. На следующий день я пошла к нему похвастаться дощечкой, и он сам предложил учить меня буквам. И научил, сперва буквам, потом складывать их в слоги, а из слогов составлять слова. Так постепенно я играючи научилась читать. Потом мы стали читать и писать сразу, а на больших свинцовых пуговицах его синей куртки и на жилете с большими карманами дядюшка учил меня считать.

Но летом мы учились мало, он больше водил меня по саду, объяснял названия деревьев, мы наблюдали, как трудятся пчелки, или же ухаживали за цветами — я их окапывала маленькой мотыгой и поливала из леечки. Проку от моей работы было немного, но она доставляла мне удовольствие, а я в свою очередь доставляла удовольствие дядюшке.

Зимой мы учились больше, и, если я хорошо себя вела, дядюшка показывал книгу, в которой было много красивых птиц и цветов. Иногда он рассказывал сказки и учил петь. Но родители считали, что все это развлечения, а не настоящая учеба, и в школу я все-таки должна пойти. Тогда они решили послать меня в Хвалин, по совету дядюшки, который, как я позже узнала, прослышал, что там хороший учитель.

Когда пан учитель впервые вызвал меня читать, я быстро встала, но вдруг представила себе, как меня будут все слушать, покраснела и не смогла слова вымолвить.

— Не бойся, Бетушка, если даже ты и не умеешь хорошо читать, стыдиться этого не нужно. Ученым еще никто не родился, каждый должен был начинать учиться, и я, когда был такой же маленький, как ты, тоже не умел читать.

Осмелев от этих слов, я стала читать, а когда закончила, пан учитель похвалил меня, сказал, что получилось довольно хорошо.

Так ласково он относился к каждому из нас и тем самым возбуждал в нас желание учиться.

Учили нас тем же предметам, каким обычно учат в нормальной городской школе: чтению, письму, арифметике, грамматике, закону божьему. Кроме того, примерно раз в неделю пан учитель рассказывал нам о каком-нибудь событии чешской истории. Делал он это обычно как поощрение за то, что мы были внимательны, что в плохую погоду никто не пропустил занятия, либо за то, что мы хорошо приготовили все заданные уроки. А мы, старшие, которых он выбрал, должны были дома написать то, что запомнили, и тот, кого пан учитель вызывал, читал написанное. Тем самым с его постоянными поправками и дополнениями патриотические события глубже, полнее и основательнее закреплялись в памяти.