Мара из Мариньяна - Генри Миллер

Почувствовав повисшее в комнате напряжение, я вызвался вывести детей, включая и младенца в коляске, на свежий воздух. Карл тут же встрепенулся: похоже, мое исчезновение со сцены (по крайней мере, в данный момент) не входило в его планы. Из его гримас и жестов, обращаемых ко мне за спиной Элианы, я уловил лишь, что необходимость немедленно приступить к исполнению любовных обязанностей его отнюдь не прельщает. Совсем напротив: громко рассуждая о том, что сам не преминет повести детей на прогулку, Карл одновременно из-за спины своей избранницы на языке глухонемых лихорадочно сигнализировал мне, что будет вовсе не против, коль скоро в его отсутствие я предприму решительный штурм твердынь Элианиной добродетели. Даже будь у меня в мыслях подобное желание, я никогда не решился бы на такое. Совесть не позволила бы. К тому же мне гораздо больше импонировало всласть помучить его в отместку за свинское обхождение с бедняжкой. Тем временем дети, уловившие течение разговора и ставшие свидетелями нашей заговорщической мимики за спиной их родительницы, принялись вести себя так, будто сам бес в них вселился: вмиг развеселились, затем захныкали, а потом и вовсе разревелись, притоптывая ножками в бессильной ярости. Младенец в коляске опять завопил благим матом, попугай в клетке зарядил свое, собака разразилась визгливым лаем. Убедившись, что ветер дует не в их сторону, эти резвые создания начали по-обезьяньи копировать нелепые ужимки Карла, за которыми следили со смешанным любопытством и недоумением. Было в этом подражании нечто на редкость непристойное, и бедная Элиана никак не могла взять в толк, что за муха их укусила.

А Карл — тот уже совсем вышел из себя. На удивление Элиане он в открытую разразился целым каскадом клоунских гримас и неуклюжих телодвижений — как бы копируя паясничающих отпрысков возлюбленной. В конце концов роль невозмутимого гостя оказалась не по плечу и мне: я расхохотался во весь рот, инициировав со стороны последних очередной взрыв бурного восторга. Затем, игнорируя робкие протесты Элианы, Карл повалил ее на диван, корча обезьяньи рожи и без умолку тараторя на ненавистном ей австрийском диалекте. Дети гурьбой попадали на нее, визжа, как недорезанные поросята, и проделывая невесть что всеми конечностями, чему, разумеется, Элиана была бессильна воспрепятствовать, ибо Карл бесцеремонно хватал, щипал, покусывал ее то за шею, то за грудь, то за руки, то за ноги. Так она и лежала в платье, задранном по самые плечи, извиваясь, барахтаясь, задыхаясь от смеха, с которым не могла совладать, и от подступившего к горлу гнева, почти истерики. Когда ей, наконец, удалось оторваться от этого клубка, она разразилась бурными рыданиями. Карл застыл рядом с ней на диване с усталым и потерянным видом, бурча свое неизменное «ну-ну». А я молча взял маленьких за руки и вывел их во двор, предоставив любовникам выяснять свои отношения без свидетелей.

Возвратившись, я обнаружил, что они уединились в соседней комнате. Было так тихо, что поначалу я заподозрил, что, вдосталь намиловавшись, оба заснули. Однако внезапно дверь открылась и сквозь нее просунулась голова Карла с его обычной издевательской ухмылкой, означавшей: «Все в порядке, я ее умиротворил». Скоро показалась и Элиана, раскрасневшаяся и источающая тепло, как полыхающая жаровня. Я растянулся на диване и увеселял детишек, пока взрослые выходили за провиантом к ужину. Когда они вернулись, оба пребывали в отличном настроении. Я подозревал, что Карл, весь расплывавшийся от удовольствия, едва речь заходила о съестном, о секретах кухни, яствах и деликатесах, на гребне минутного великодушия наобещал Элиане с три короба — разумеется, и в мыслях не держа, что когда-нибудь его призовут к исполнению обещанного. Надо сказать, Элиана вообще была поразительно доверчива; и причиной тому, не исключено, были все те же родинки, служившие постоянным напоминанием о том, Что красота ее не столь уж безупречна. Сознание того, что она стала объектом любви не вопреки, а благодаря этим родинкам (а именно такое ощущение поддерживал в ней умело выстроивший свою линию Карл), делало ее редкостно беззащитной. Как бы то ни было, сейчас она все больше и больше излучала радостное тепло. Мы опрокинули еще по бокалу (она, похоже, перебрала лишку), а потом, вглядываясь в сгущавшиеся за окном сумерки, разом запели.

В таком настроении мы всегда пели немецкие песни. Включалась и Элиана, хотя она и презирала немецкий. Теперь Карл вел себя совсем по-иному. Ни следа прежней суетливости. Судя по всему, недавний трах доставил удовольствие обоим, на дне его желудка спорили друг с другом три или четыре аперитива, его воодушевляло здоровое чувство голода. Не говоря уже о том, что все ближе подступала ночь, а с ней — конец его супружеской вахты. Иными словами, все обстояло как нельзя лучше.

Подвыпив и подобрев, Карл делался поистине неотразим. Он с увлечением расписывал достоинства добытого час тому назад вина — очень дорогого и купленного, как он любил добавлять в подобных случаях, исключительно в мою честь. Превознося его вкусовые качества, мой приятель с энтузиазмом воздавал должное салату. Салат, в свою очередь, пробудил в нем еще большую жажду. Элиана попыталась было умерить его пыл, но теперь уже во всем мире не сыскалось бы силы, способной стать на пути кипучей жизнерадостности Карла. Он вновь вытащил наружу сиську своей благоверной — на этот раз она не противилась — и, оросив ее вином, жадно припал к ней губами. Затем, разумеется, пришел черед коронного номера — демонстрации родинки на ее левом бедре, по соседству с лобком. Видя, какой оборот принимают дела, я уже готов был предположить, что голубки вот-вот опять уединятся в спальне, но оказался неправ. С той же внезапностью водрузив сиську в исходное положение, Карл придвинулся к столу со словами: — J'ai faim, j'ai faim, cherie1. — По тону, по голосовой модуляции это признание ничем не отличалось от его излюбленного: — Ну, скорее, крошка, скорее, я весь истомился!

В ходе ужина, оказавшегося прекрасным, мы перешли к вещам странным и неординарным. Карл, с пиететом относившийся к собственному гурманству, имел обыкновение сдабривать прием пищи, особенно когда она была ему по вкусу, каким-нибудь ни к чему не обязывающим разговором. Стремясь избежать всего сколь бы то ни было серьезного (и, следовательно, грозившего внести диссонанс в процесс его пищеварения), мой приятель любил, готовясь проглотить очередной кусок или сделать очередной глоток вина, предварить его отрывистой, никак не связанной с предыдущим обменом мнениями репликой. Так и на сей раз: само собой разумеющимся тоном он заявил, что недавно познакомился с девушкой — шлюхой или нет, он не имеет ни малейшего понятия, да и какое это имеет значение? — которую намерен мне представить. И, не дав мне открыть рта для дальнейших расспросов, добавил: — Она как раз твоего типа.

— Знаю я, какие тебе нравятся, — продолжал он, явно намекая на Мару с Острова святого Людовика. — Так вот: эта — гораздо лучше, — заключил он. — Не волнуйся, я обо всем позабочусь…

Чаще всего, изрекая нечто в этом роде, он не имел в виду никого конкретно. Ему просто-напросто импонировала мысль представить себе меня в обществе едва родившейся в его воображении мифической красавицы. Иногда причиной бывало и другое: дело в том, что Карл в принципе не одобрял тех, кто подходил под его определение «моего типа». Стремясь уколоть меня побольнее, он широковещательно заявлял, что женщинами моего типа кишмя-кишат все страны центральной Европы и что счесть такую женщину красивой может втемяшиться в голову только американцу. А уж если хотел пригвоздить меня к позорному столбу, то награждал их саркастическими репликами вроде: — Ну, этой никак не меньше тридцати пяти, это я могу тебе гарантировать. — Когда же, как в тот вечер, о котором идет речь, я делал вид, что искренне верю его россказням, и забрасывал его вопросами, он отвечал уклончиво и неопределенно. Конечно, время от времени поддаваясь на мои провокации и уснащая свои небылицы столь убедительными подробностями, что в конечном счете, судя по всему, сам начинал верить в собственные домыслы. В такие минуты на его лице появлялось поистине демоническое выражение, а его способность изобретать со сверхъестественной быстротой облекала в плоть бесспорной конкретики самые невероятные вещи и происшествия. Стремясь не потерять таинственную нить, он все чаще прикладывался к бутылке, опрокидывая стакан за стаканом, будто перед ним стояло не вино, а слабое пенящееся пиво; и с каждым глотком по его лицу шире и шире расползался горячечный румянец, отчетливее проступали вены на лбу, суше и непривычнее казался голос, импульсивнее движения рук, и все более острыми и пронизывающими, как у сомнамбулы, делались его глаза. Внезапно умолкая, Карл устремлял на вас рассеянный, непонимающий взгляд, резким, драматическим жестом доставал часы, а потом ровным, спокойным, не допускающим и тени сомнения тоном говорил: — Через десять минут она будет стоять на перекрестке такой-то и такой-то улиц. На ней будет швейцарское платье в горошек, а под мышкой сумочка из крокодиловой кожи. Хочешь на нее взглянуть — поди проверь. — Вымолвив это, он небрежно переводил ход разговора в другое русло. Большего и не требовалось: ведь он только что явил присутствующим неопровержимое свидетельство верности своих слов! Разумеется, никому и в голову не приходило попытаться подвергнуть их нелицеприятной проверке. — Ясно, не хочешь рисковать, — говорил в таких случаях Карл. — В душе ты ведь не сомневаешься, что она будет там стоять… — И тем же нейтральным тоном, как если бы речь шла о чем-то вполне обыденном, присовокуплял к своему прогнозу, добытому путем общения с потусторонними силами, еще одну исчерпывающую в своей красочной выразительности деталь.