Крестная дочь - Андрей Троицкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Это полосу ваш отдел делит с отделом культуры, – он любезно предложил Пановой стул, но на том все любезности кончились.
– Газета выйдет в воскресенье, – сказал Павел. – И люди ждут материалов, которые можно по-чи-тать. А у нас тут… Даже слова не подберу. Полная хренотень. Взгляду не за что зацепиться. От культуры две заметки о театральных премьерах плюс кинокритика, столбец о книжных новинках. От вас репортажи об открытии шикарного кабака, куда якобы съедется вся наша артистическая шобла во главе с этой безголосой сволочью… Ну, толстозадой. Еще репортаж о благотворительном аукционе для светских персонажей. Плюс фотографии, на которых те же самые морды, которые каждый день по телеку показывают. Эти хари и так всем осточертели. И теперь я хочу спросить: ну и что?
– Ну и что? – повторила Панова, понимая, куда клонит шеф-редактор. Она тосковала.
Полосы действительно бедные, читать особенно нечего. Значит, вместо ресторанного обозрения придется ставить что-то другое, но приличных репортажей в отделе нет. Корреспонденты догуливают отпуска, а светская жизнь в начале сентября еще не началась, тут полный штиль.
– Такие или почти такие полосы выходят у нас каждое воскресенье. В чем суть претензий?
– В том суть, что читать нечего. Несколько кудрявых заметок об одном и том же. Кого колышет этот долбаный кабак или аукцион? Такой газетой брезгливый человек даже задницу вытирать не станет. Не то что читать эту галиматью. Заметку об аукционе я снимаю. В ней двести восемьдесят срок. Мне нужен гвоздевой материал такого же объема, который будет держать две эти полосы. Редактор отдела культуры Дима Сысоев в отпуске. Поэтому с тебя материал. Сдашь его сегодня, а завтра, в субботу, можешь на работу не приходить. Без тебя справлюсь.
– У меня нет гвоздевого материала.
– Значит, сядь и напиши его, как ты умеешь. В своем стиле. Тему я подкину. Десять дней назад повесилась старая поэтесса. Как там ее… А, Ирина Волгина. Ты ведь хорошо ее знала по жизни. Близкое знакомство, даже дружба. Короче, опиши обстоятельства самоубийства, побольше деталей. Ну, как старуха провисела четверо суток в душной ванной комнате. Соседи ткнулись в ее клоповник, потому что через вентиляцию попахивать стало. Ни одна тварь о поэтессе не вспомнила за те четыре дня, пока она в петле болталась. Правильно?
– Правильно. Но то дела давно минувших дней.
– Десять дней – не так уж много. Ведь ты пишешь не горячую заметку на криминальную тему, а нечто другое, – Ларионов, подбирая слово, пощелкал пальцами. – Ты как бы переосмысливаешь вклад поэтессы в современную литературу и размышляешь о том, в каких сволочей все мы превратились. Позволяем заслуженному человеку с голоду пухнуть.
– Да, да, – машинально повторила Панова, понимая, что отбрыкаться от этого задания будет непросто.
– Вот видишь, – обрадовался Ларионов. – Ты со мной согласна, потому что нечем крыть. Кстати, у Волгиной была собака. И этот пес, оставаясь голодным, обглодал своей хозяйке ноги, когда та болталась на бельевой веревке. Видишь, я еще не пропил свою память. А ты всегда при случае вспоминаешь, что я слишком часто бухаю.
– Я ничего такого в жизни не говорила.
Шеф-редактор не заметил последней реплики.
– Нет, милая, я все помню, – сказал он. – Помню все детали, все разговоры. Ты об этом обязательно помяни, об обглоданных ногах. Людям подобные нюансы нравятся. То есть людям нравится, когда такие ужасные вещи случаются не с ними. О причинах, толкнувших бабу на крайний шаг, тоже напиши. Главное – побольше натурализма. Как ее вынимали из петли, кто перерезал веревку, содержание предсмертной записки. Ты справишься.
– Спасибо, блин, за доверие, – ответила Панова. – Но самоубийства – это по отделу преступности, а поэтессы – по отделу культуры. Я тут при чем? Да и предсмертной записки не нашли. Волгина была одиноким больным человеком. Ее последняя книга выходила семь лет назад. Крошечным тиражом. Ей на хлеб едва хватало. Она не нашла в себе сил жить дальше. Бороться с болезнями, одиночеством и нищетой.
– Прекрасно, чудненько. Об этом и крой. Ты ведь раньше работала в отделе преступности, не первый раз тебе писать о висельниках. И еще добавь пару слов о том, какие гады городские чиновники, позволившие поэтессе с именем, лауреату многих премий, подыхать с голоду. Впрочем, нет… О городских чиновниках ни слова. А то поссоримся с московской мэрией, а они нам сделают бяку. Арендную плату повысят или свет отрубят. Или воду отрежут. Придумают, как отыграться.
Минуту Ларионов молча затягивался сигаретой, потом шлепнул себя пол лбу ладонью.
– Вот что. Лучше напиши, что в Союзе писателей бездушные чиновники. Знали о бедственном положении Волгиной и не почесались. Сволочи такие.
– В Союзе ругать некого. Литфонд подбрасывал Волгиной на бедность. Помогали…
– Значит, мало помогали, мало подбрасывали, – шеф-редактор привстал с кресла, шлепнул по столешнице ладонью. – Мы ведь должны кого-то приложить. А Союз писателей ругать можно, хоть последними словами, потому что они нам по фигу. Они бяку не сделают. Прав таких нет.
– Паша, мне надо на аэродром, я встречаюсь с инструктором, – сказала Лена. – Этот мужик приедет издалека, обещал мне передать кое-какую литературу, эти книжки невозможно достать. Уже забили стрелку. Не хочется его подводить.
– Договорись о встрече в Москве. Какого черта тебе на аэродром пилить?
– Инструктор живет в дальнем Подмосковье. Где-то под Зарайском. Встречаемся на полдороге. Это мне нужно, не ему.
– Тогда перенеси встречу.
– Не могу. У меня экзамен по теории. Кроме того, со смертью Волгиной… Короче, есть проблемы. Я не хотела никому говорить, потому что слухи расползутся по редакции как тараканы. Обрастут самыми нелепыми домыслами. А доброжелателей у меня и без того хватает. Я помогала своему знакомому поэту, точнее редактору, который работает в одном большом издательстве, составлять антологию современных поэтов. Саше Кудрявцеву, слышал о таком? Это так, для души. Мужик почему-то думал, что Волгина давно умерла. А я принесла ему несколько стихотворений, еще не напечатанных. Издательству хорошо, а старуха будет счастлива, когда увидит в книге свои стихи.
– Зачем ты мне это рассказываешь?
– Я последний человек, который видел Волгину живой. И один из первых, кто увидел ее мертвой. За день до смерти я забрала у нее машинописные странички со стихами и в тот же день передала их Кудрявцеву. Он сказал, что надо бы еще несколько стихотворений, чтобы выбрать лучшее. Сам хотел к старухе ехать, но я ответила, что привезу. И оказалась в ее квартире через полчаса, как ее вытащили из петли. Там были соседи по лестничной клетке и я. Менты еще не успели приехать. Теперь я прохожу свидетелем. В прокуратуре почему-то заинтересовались смертью старухи. Возбуждено уголовное дело, не знаю, почему. И я в этом деле один из фигурантов.
– Никто не мешает фигуранту дела писать о покойном литераторе. Законов таких еще не придумали. И это очень хорошо, что ты все видела своими глазами. Это просто находка для газеты. Кстати, для журналиста у тебя слишком много побочных увлечений: старухи литераторши, любительская авиация. Это отвлекает тебя от работы. Ладно, это я так, к слову. Теперь иди и действуй в заданном направлении.
– Паша, избавь меня от этого…
Шеф-редактор прижал ладони к груди, изобразил на лице плаксивую гримасу.
– Лена, пожалей меня. В воскресенье мы выпустим самый дерьмовый номер за всю историю газеты. Может, ты единственный грамотный человек на всю редакцию. Сделай доброе дело.
– У меня повестка на Петровку. Я должна явиться к некоему майору Девяткину ровно в семнадцать. Неприятная личность, один раз я с ним уже виделась. Проторчала в коридоре два часа, а потом был допрос, растянувшийся аж на десять минут. И вот снова…
Панова выложила на стол мятую бумажку. Это была последняя надежда улизнуть с работы.
– Я позвоню одному из замов ГУВД, допрос перенесут, – Ларионов пробежал глазами строчки. – Или отменят. Все, иди.
Доброе дело отняло слишком много времени. Корреспонденция о поэтессе, наложившей на себя руки, была готова, когда за окном уже смеркалось. Шеф-редактор, прочитав материал и не найдя в нем жутких подробностей смерти поэтессы, обглоданных конечностей и трупных пятен, только вздохнул и сказал, что натурализма мало, зато охов, вздохов и женских соплей – через край. Попросил дописать еще пятьдесят строк и, поставив корреспонденцию на загонную полосу, отпустил Панову, заявив напоследок.
– Я разговаривал с заместителем начальника ГУВД, – и вернул повестку. – Встреча со следователем Девяткиным отложена. Но ненадолго. Он ждет тебя завтра к девяти утра. Этот мужик не любит по выходным нежиться в кроватке. Странная привычка. Не опаздывай. И паспорт не забудь. Я так понял, что менты настроены серьезно.
– Спасибо, обрадовал.