Дети дельфинов - Тамара Михеева

Хотя она хотела подружиться, это я понял, потому что болтала она без умолку.

— Максим учится в шестом классе, а я в пятом. Здесь, конечно, есть школа?

— Конечно, нет, — усмехнулся я и рассказал, как учусь. Девочка слушала, приоткрыв пухлогубый рот.

— Ничего себе… Наша фамилия — Осташкины.

Брат с сестрой. Так я и подумал. Мы поднялись по Первому Маячному спуску. Девочка всему удивлялась, мальчишка был как каменный.

— Меня зовут Ярослава. А сокращенно Роська. Это Максим. А Вероника Невозможная — наша двоюродная сестра, мамина племянница. Она, наверное, очень занятой человек, да?

— О, да!

— Наверное, это покажется тебе странным, но мы никогда ее не видели.

Так она разговаривала всю дорогу, стараясь быть очень вежливой и то и дело обращаясь к брату, но он отвечал либо односложно, либо вообще отводил глаза в сторону и молчал. Но Роську это не смущало. Она рассказывала, как их тетя Марина сломала ногу, когда выходила из поезда, как они искали больницу, а потом катер, как уговаривали дядю Сашу-метеоролога отвезти их на Лысый, как ехали по морю, видели яхту и стаю дельфинов. Я слушал ее так, вполуха, но смотреть на Роську мне нравилось. На ней было платье с матросским воротником, и вся она была такая тоненькая, веселая.

Уже у самого Вероникиного дома я спросил:

— Вы на все лето приехали? И как вас родители одних отпустили! Мои бы ни за что…

— Видишь ли, — спокойно ответила Роська, — наши родители погибли. Мы остались совершенно одни, а Вероника — наша единственная родственница.

3

Вот так штука! Люди-то без родителей… Получается, что у Осташкиных такая беда случилась, а мне от этого будто бы хорошо — моя заветная мечта сбылась, на Лысый приехали ребята! Но если бы не их горе, где бы они сейчас жили с родителями, с кем бы дружили?

Но обо всем об этом я подумал уже потом, а в тот момент, когда Роська про это сказала, я просто замолчал и даже не знал, что ответить. Максим дернул меня за рукав и спросил медленно:

— Скажи, а наша сестра, Вероника… ты ее знаешь?

— Конечно! Здесь все друг друга знают, а Веронику не знать просто невозможно.

— А какая она? Расскажи, пожалуйста.

Я задумался. Что я мог сказать про Веронику? Во-первых, Невозможная — это ее фамилия. Все считают, что фамилия говорящая. Моя мама ею восхищается. Она говорит:

— Вероника просто необыкновенная! Такая красота, такой ум, такой темперамент — и все в одном человеке! В нее невозможно не влюбиться.

— С ней невозможно работать! — восклицает на это папа. — Она упрямая, дерзкая…

— Красивая, — вставляет мама.

— И что с того? Это не значит, что можно позволять себе все что угодно!

Папа работает с Вероникой в одной лаборатории, и их мнения часто расходятся. К тому же Вероника постоянно нарушает дисциплину. Она вообще всегда делает, что хочет, ни с кем не считаясь.

Позапрошлой весной, например, у нас заболела дельфиниха Стеша, самая замечательная из всех дельфинов. Лечили ее долго, аккуратно, сам Степанов ею занимался. А Вероника настаивала, что Стешу надо отпустить в море. Мол, Стешина болезнь — редкий случай тоски по воле. Мол, стоит только выпустить ее, она сама собой выздоровеет. Никто с Вероникой, конечно, не соглашался (кроме Мераба Романовича), говорили, что это дилетанство, а это слово у нас — самое страшное ругательство. Сколько сил и денег на Стешу было потрачено — не пересказать. Но ей становилось все хуже. И вот однажды ночью Стеша исчезла. Утром Вероника призналась, что это она выпустила ее на волю. Без Леши Смелого и Мераба Романовича тут, конечно, не обошлось. Скандал был грандиозный! Веронику даже хотели уволить, но через два дня наши наблюдатели засекли Стешу в море. Совершенно здоровую. Вероника ходила победительницей. Степанов ограничился строгим выговором, сокращением полномочий и долгим разговором в своем секретном кабинете. Но все это мало подействовало на Веронику, наоборот: зазнаваться она стала еще больше.

Да, характер у нее сложный, но мама права: Вероника очень красивая. Может, поэтому ей многое прощается. Я давно заметил, что красивым людям часто сходит с рук то, за что обыкновенным здорово бы влетело. Вероника высокая и почти на всех смотрит с высоты своего роста. Ходит она так быстро, что ее длинная черная коса летает из стороны в сторону. Она похожа на добрую королеву из сказок. И когда на нее смотришь, как-то тепло внутри делается, будто она погладила тебя своими большими горячими руками, и сразу понимаешь, почему в нее так влюблен Леша Смелый и почему он при ней становится тихим и неразговорчивым. Только вздыхает.

Но что ответить Максиму, я не знал. С уверенностью можно было сказать только, что они будут предоставлены сами себе, потому что единственное, что интересует Веронику по-настоящему, — это ее работа.

— Ну… сами увидите, — промямлил я и нажал кнопку звонка.

4

Я так и не узнал, как встретила ребят Вероника Невозможная. Услышав ее шаги за дверью, я сказал небрежно:

— Ладно, увидимся!

И поспешил уйти. Если честно, мне не хотелось встречаться сейчас с Вероникой. Она обязательно скажет что-нибудь неприятное. Например, поднимет одну свою красивую бровь и усмехнется:

— Наш пострел везде поспел.

И это прозвучит как: «Наш Листик, как всегда, влез не в свои дела». И хотя я совсем никуда не лезу, Осташкины могут подумать про меня всякое.

В общем, поплелся я в полном одиночестве по Поселку. В Кедровом переулке я встретил Онтова. Его звали Илья Аркадьевич, а прозвище было — Ослик ИА. Онтов, высокий, худой и очень грустный, занимался электроникой, прикреплял датчики к дельфинам и вообще был у нас первым мастером по технике. В свободное время ремонтировал телевизоры, магнитофоны и Вероникин компьютер, который постоянно ломался, не выдерживая ее темперамента, как говорили в Поселке. Мне Илья Аркадьевич нравился. Он не задавался, как некоторые, мог остановиться, поболтать. У него была жена — тетя Света. Маленькая, сухонькая и вся седая.

Все в Поселке их жалели. У них был сын Игорь, очень талантливый: он мог суперсложное электронное устройство сделать микроскопического размера. Два года назад он приехал сюда погостить и пропал в лесу. После этого-то Степанов и строго-настрого запретил туда соваться.

Я Игоря хорошо помню, он подарил мне самолетик. Подарил и сказал:

— Всегда носи его с собой, он принесет тебе удачу.

Самолетик был красивый: ярко-красный, с золотыми колесиками, крыльями, пропеллером и прозрачной кабиной. Очень маленький и мог прикрепляться, как значок, к одежде, но я носил его в кармане, потому что был он, если честно, тяжелый. А еще — чтобы ИА и тетю Свету лишний раз не расстраивать. Они как Игоревы игрушки увидят, так сразу… ну, вы понимаете… Игорь многим в Поселке таких игрушек надарил. Кому автомобильчик с мотором, кому паровоз, кому ракету. Моему папе — пароходик, маме — смешного лягушонка, а Петушкову — альпиниста с огромным рюкзаком. Все потом говорили: будто чувствовал он, будто на память…

ИА улыбнулся мне своей печальной улыбкой, спросил:

— Что нового в этом мире, Листик? Ты ведь у нас раньше всех встаешь, все знаешь.

По-моему, он специально говорил мне всякие хорошести, чтобы подружиться. Наверное, очень тосковал по сыну, хотя Игорь большой, а я маленький. Лучше бы с Лешей Смелым подружился, он тут больше подходит.

— Да так… — сказал я как можно равнодушнее. — К Веронике гости приехали. Брат с сестрой, мои ровесники.

— Да? — живо отозвался ИА. — Будет теперь тебе повеселее, да?

И пошел своей дорогой. А я — своей. Я слонялся по Поселку все утро. Проверил беременную дельфиниху Жанну, заглянул к Петушковым, помог тете Свете воды из колонки натаскать, а потом пошел в Холмы.

Холмы — это такое особенное место, самое красивое у нас и самое мое любимое. Ничего в них такого вроде бы нет, но когда сидишь на Зеленом холме долго-долго, то будто в плену оказываешься, только непонятно, что тебя держит. Зеленый холм самый высокий и единственный поросший лесом, после него никакого леса уже нет, и цветов нет, одна желтая трава. Все Холмы поросли ею. Один за другим тянутся они к горизонту, низкие, пологие, с еле видными тропинками и скоплениями гладких камней. И кажется, что этой холмистой пустыне нет ни конца ни края. Я так ни разу и не дошел до границы Холмов, а она есть, ведь мы же на острове. Мне нравится на них смотреть, особенно когда надо подумать о чем-нибудь важном. Тихо трогает ветер макушки трав, проскальзывают между камней юркие ящерицы, у горизонта толпятся низкие облака. Если долго смотреть на эти облака, то начинает казаться, будто это конница собирается в дальний поход. И вот она уже мчится мне навстречу, поднимая степную пыль, подминая траву… Иногда я будто даже слышу грохот копыт и окрики всадников. Но нет, все это только кажется, и здесь я всегда один: ни человек не появится, ни птица не пролетит, ни лоскутный заяц не прошмыгнет. Только ветер да ящерицы. Прямо колдовство какое-то.