Том 3. Дама с собачкой - Антон Павлович Чехов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тургеневская героиня, как и пушкинская Татьяна, безошибочно выбирала лучшего из возможных кандидатов на руку и сердце: фабула здесь развивалась по прямой линии. Чехов предпочитает прямолинейной логике парадоксальную мотивировку.
«Он ушел бы от нее, если бы у нее не было денег. Так думают и говорят все те, которые рассматривают их во время обедов. Думают так и говорят, потому что, не имея возможности проникнуть в глубь дела, могут судить только поверхностно. На нее глядят как на диву, от него же сторонятся, как от пигмея, покрытого лягушечьей слизью; а между тем эта европейская дива связана с лягушонком завиднейшей, благороднейшей связью» (1, 242).
Написал эту театральную сказку недавно перебравшийся в Москву из провинциального Таганрога двадцатидвухлетний студент-медик, который еще не был в русской столице, не то что в Париже или Берлине.
Обращаясь к сюжетам более привычным, бытовым, вырастающим на русской почве, он сохраняет парадоксальность отношений между персонажами, придавая сценам любовного свидания поначалу не лирический, а комический характер.
«Свидание хотя и состоялось, но…» Объяснению героев может помешать внезапно появившийся гусак, икота, пробежавший по воротнику рубашки клоп, издевательское письмо из редакции, несносный мальчишка-шпион.
В сюжете «казалось – оказалось» исходные элементы можно поменять местами. Тогда признание героя в своих ужасных занятиях («Вы проклянете меня, если узнаете! ‹…› Не гоните меня! Я был… клоуном в цирке!») сопровождается восторгом будущей жены и внезапной гармонией: «…среди спальни стоял Максим Кузьмич и выделывал в воздухе отчаяннейшие salto mortale; возле него стояла Леля и аплодировала. Лица обоих светились счастьем» («Женщина без предрассудков»).
Интерес рассказов такого типа – в фабуле. Пересказ ее, восстановление кульминационной точки исчерпывает как их содержание, так и обаяние. Как анекдот, история нуждается потом в восстанавливающем интерес забывании (благо сценок такого типа у Антоши Чехонте много, поэтому есть что и забывать, и вспоминать).
Не отказываясь от подобных анекдотических историй, уже в середине восьмидесятых Чехов вводит в анекдотическую фабулу психологическую инъекцию. Наглядно, почти математически различие между рандеву-анекдотом и рандеву-драмой проявляется в двух редакциях «Шуточки» (1886, 1899).
История игры повествователя с Наденькой, его тайных признаний в любви во время катания на санках, которые Наденька никак не может разгадать и приписывает ветру, – может показаться милым пустяком. На такое прочтение и провоцировала ранняя редакция, завершающаяся раскрытием тайны и благополучным соединением героев в браке:
«Я воровски крадусь к кустам, прячусь за них и, дождавшись, когда через мою голову летит к Наденьке порыв ветра, говорю вполголоса:
– Я люблю вас, Надя!
Боже мой, что делается с Наденькой! Она вскрикивает, улыбается во все лицо и протягивает навстречу ветру руки… Этого мне только и нужно… Я выхожу из-за кустов и, не дав Наденьке опустить рук и разинуть рот, от удивления, бегу к ней и…
Но тут позвольте мне жениться».
Скомканная благополучная концовка ломает лирический тон повествования и потому кажется каким-то издевательством над читателем (сходным полупародийным образом Чехов заканчивает мелодраматические «Цветы запоздалые», 1882).
В 1899 г., при сохранении композиционной схемы, Чехов создает новый финал, и «Шуточка» становится одной из художественных формул чеховского мира:
«И я, дождавшись ветра, говорю вполголоса: „Я люблю вас, Надя!“
Боже мой, что делается с Наденькой! Она вскрикивает, улыбается во все лицо и протягивает навстречу ветру руки, радостная, счастливая, такая красивая.
А я иду укладываться…
Это было уже давно. Теперь Наденька уже замужем; ее выдали, или она сама вышла – это все равно, за секретаря дворянской опеки, и теперь у нее уже трое детей. То, как мы вместе когда-то ходили на каток и как ветер доносил до нее слова „Я вас люблю, Наденька!“ – не забыто; для нее теперь это самое счастливое, самое трогательное и прекрасное воспоминание в жизни…
А мне теперь, когда я стал старше, уже непонятно, зачем я говорил те слова, для чего шутил…»
Переписав финал, Чехов превратил «Шуточку» в другую историю. Простота, очевидность фабульных мотивировок трансформируется в окончательном тексте в психологический парадокс: давняя игра кажется непонятной уже и самому герою.
«С точки зрения субъектной организации повествование от первого лица в „Шуточке“ построено парадоксально: внутренний мир героини описывается подробно и мотивированно, о мотивах же поступков героя-повествователя ничего не говорится – к самому себе он относится как внешний наблюдатель, что совершенно не отвечает норме повествования от первого лица… ‹…› Логика „классического“ типа повествования: человеку открыт лишь его собственный внутренний мир, „чужое“ сознание для него закрыто внешними поступками. Логика „неклассического“ парадоксального типа повествования от первого лица в „Шуточке“ исходит из столь же парадоксального понимания человеческой психологии: человеку гораздо легче понять или хотя бы создать для себя иллюзию понимания душевной жизни другого человека, чем объяснить хотя бы себе самому мотивы своих собственных поступков»[5].
Нелепый, неизвестно зачем тянувшийся целую зиму розыгрыш стал элегией о несбывшемся и несостоявшемся.
«Очарование. Стихотворение в прозе. Со светлой грустью. С музыкой. (Нечастый пример звукового текста, ритмики у Чехова. [На наш взгляд, весьма частый. – И. С.] Мне невозможно прочесть его свежими глазами: я его в юности учил наизусть, читал со сцены. И ни единого словесного срыва не нахожу и сегодня)», – заметил А. И. Солженицын об этом сравнительно мало известном шедевре[6].
По психологической канве «Шуточки» строятся «Рассказ госпожи NN» и «О любви» (это рассказы-дублеты, развертывающие сходные сюжеты несостоявшегося объяснения и неудавшейся в итоге жизни с точки зрения женщины и мужчины), фабульные линии «Дома с мезонином» (отношения художника и Мисюсь) и «Ионыча» (Старцев – Котик), история Лопахина и Вари в «Вишневом саде».
Сначала сам писатель, а потом несколько его героев (в «Скучной истории», «О любви») повторяют одну и ту же формулу: нужно индивидуализировать каждый отдельный случай. В рассказах о любви Чехов предпочитает разнообразие вариантов однозначности объяснений.
Легкий флирт, за которым человек, кажется, и сам не заметил настоящее чувство («Шуточка»). Томление юношеской плоти, кончающееся «падением» и самоубийством («Володя»). Еще одна вспышка внезапной страсти, ведущая к трагедии: «Теперь скажите: что еще недоброе может со мной случиться?» («Шампанское»).
Можно, оказывается, как герой рассказа «О любви», всю жизнь таить свое чувство от любимой женщины (чужой жены), не поддаваться страсти, входить в положение – и очнуться с ощущением потерянной жизни: «Целуя ее лицо, плечи, руки, мокрые от слез, – о, как мы были с ней несчастны! – я признался ей в своей любви,
