Вера - Наталия Рай

Честно говоря, Вера была сильно удивлена: о том разговоре с Выдрой она никому не рассказывала. Даже дяде Мите. Откуда народ узнал – сие тайна великая есть. Скорее всего, просто случайно услышали, поскольку Верино место для чтения помещалось в холле спального корпуса и было видимо и слышимо всеми присутствующими и проходящими мимо. Выдра же не позаботилась о громкости своего голоса.

Катя что-то мялась, не решаясь сообщить Вере какое-то известие, явно очень неприятное.

– Ну, говори, не тяни!

Что-то очень серьёзное произошло, поскольку Катя, выпаливавшая в Веру все новости, узнанные за тот час, который они не виделись, молчала. И не просто молчала, а с опущенной головой.

– Что случилось?

Катя только мотнула головой: пойдём, мол.

Вера, механически сунув книгу в специально для них пришитый большой карман, пошла. Никогда раньше, кроме самых глобальных катастроф, Катя Веру от чтения не отрывала больше чем на пять минут. Выпаливала новости и опять убегала: она была девочка компанейская и большая балаболка: где бы не собрались компания, там в центре непременно была Катя.

Нина была в детдоме личностью известной. Практически даже более известной, чем директор Ростислав Романович, которому народ присвоил сокращённое имечко РОР.

Нину обуяла идея найти мать. Или любого родственника, который рассказал бы ей о родителях. Она даже не подозревала, что мать её, что называется, принесла в подоле в неполных семнадцать, а потому и бросила прямо в роддоме. Правда, это не избавило несостоявшуюся родительницу от того, что отец с матерью в один голос навеки изгнали её из дома и велели навсегда о них забыть. Поэтому имя своё Нина получила не от матери, а от медсестры, которая выписывала на неё документы для отправки в Дом малютки: имя медсестра младенцу дала своё, фамилию – по дню выписки документов. А впоследствии, достигнув определённого возраста, Нина была отправлена из Дома малютки уже в детдом.

Всё, что доступно предпринять для розыска человека ребёнку тринадцати лет, у которого нет денег даже на конверт с маркой, Нина предприняла.

Начала она, естественно, с директора детдома. Явившись к РОРу в кабинет, она огорошила его настоятельной просьбой сообщить ей данные о матери и обо всех других родственниках, если такие сведения в её деле имеются.

РОР своих подопечных любил, а потому чуть не открыл папку и чуть данные не сообщил. Но вовремя спохватился и отправил Нину восвояси, предварительно расспросив её о том, зачем ей такие сведения. И долго казнил себя за то, что чуть не выболтал Нинке настоящую фамилию матери, но потом вынужден был солгать, что у матери – такая же, как у неё самой. Была, по крайней мере, раньше. Хотя, на самом деле, фамилия была совсем другая, но и изначальную, девичью, она давно сменила в связи с замужеством.

В тот же день директор написал подробное письмо о намерениях Нины, которое отправил на адрес, где, если верить данным папки, жила мать Нины. Ответ пришёл практически мгновенно.

«Никогда! – потребовала мать Нины, – не сообщайте ей обо мне никаких сведений! У меня семья, дети, хорошо отлаженная жизнь и Нина, от которой я сразу отказалась, раз и навсегда, меня совершенно не интересует. Если она узнает обо мне хоть что-нибудь, я подам на Вас в суд!».

В итоге Ростислав Романович папку с делом Нины упрятал на самое дно секретного отделения сейфа, ключ от которого был только у него. И не просто упрятал, а запечатал в конверт, на котором написал страшные слова: «вскрывать только по разрешению ФСБ». Понятно, что эти слова он написал для потенциального взломщика, если тот какими-то неведомыми путями окажется в детдоме и, тем более, взломает сейф. Точнее, слова эти предназначались именно тому, кто случайно получит доступ к содержимому сейфа. А для того, кто когда-нибудь сменит его на директорском посту – своего будущего преемника – директор приготовил краткую, но убедительную речь. И был готов показать письмо Нинкиной матери. Так что и преемник продолжил бы хранить этот недобрый секрет вполне добровольно.

После первого, неожиданного, провала Нина изобрела другой метод. Поскольку детдом располагался в довольно крупном городке с весьма оживлённым транспортом, она взяла за привычку ходить на автобусный и железнодорожный вокзалы и раздавать всем путешествующим бумажки со своим адресом. И на словах просила проверить, не живёт ли в их городе, селе, деревне или посёлке женщина с такой-то фамилией и таким-то именем (они тоже были на этой бумажке записаны). Хотя имя Нинка называла своё, полагая, что мать носит такое же. Отчества матери Нина не знала. А если живёт, то, просила Нина, пусть ей напишут: она хочет найти мать, которая её, Нину, потеряла.

Люди вдумчиво кивали, обещали обязательно написать, некоторые действительно присылали письма с сообщением, что таковая не проживает, а если писали, что проживает, то по возрасту в матери Нине никак не подходит.

Но Нина, попавшая в детдом в возрасте четырёх лет, была уверена, что помнит, как назывался посёлок, в котором она жила до детдома. Она это действительно помнила, но только в посёлке том находился как раз Дом малютки, а не материнский дом.

И Нина всё время убегала, пытаясь до того посёлка добраться. Она была уверена, что родительский дом стоит на том же месте, что мама там продолжает жить и очень хотела поговорить с ней, спросить, почему она отдала её, Нинку, в детский дом. Причём при любом ответе была согласна и дальше жить в детдоме, но чтобы было известно, что мама есть, знает о ней. О «любит её» Нинка даже в мыслях самой себе не заикалась. Потому что если бы любила, отдала бы разве?..

Её, естественно, немедленно ловили, в первом же автобусе, поскольку казарменная одежда не давала повода усомниться, откуда Нина. Денег на билет у неё, конечно, не было, так что кондуктор немедленно брал её за руку и сдавал станционному полицейскому. А тот, в свою очередь, препровождал обратно в детдом.

Количество наказаний, сыпавшихся на Нину, было неисчислимым. Всё, чем только можно наказать детдомовца, было к ней применено. Начиная с карцера и вплоть до лишения обеда или ужина. А уж о прочих скудных радостях, доступных этим казарменным детям, и говорить не приходится. Например, ей, когда приходил срок менять одежду с приходом нового климатического сезона, выдавали не её же прежнее пальто или платье, а старое. Такое, которое уже валялось в куче, подготовленной ко списанию. Выискивалось самое негодящее, но без дыр, по крайней мере, сильно заметных, и выдавалось «преступнице».

Носить самую плохую одежду было стыдно. Нина в ней не мёрзла, но выглядела ужасно. А делалось это для того, чтобы остановить очередную попытку побега, а буде таковая всё же случится – уменьшить её шансы убежать далеко.

Впрочем, однажды ей удалось добраться даже до областного центра. Проникнув в нехитрый замысел с плохой одеждой, она уговорила, честно рассказав всё, одноклассницу, домашнячку (то есть девочку из нормальной семьи, жившую дома, с родителями) дать ей на время свою одежду, чтобы удалось доехать до матери. А также выпросила у неё рубль на дорогу. И ведь доехала. Но уже там, в Дубово, при попытке Нины выяснить, как ей доехать до посёлка, в котором, как она считала, жила раньше, её точно так же сдали в полицию. И вернули назад.

Каждый раз Нину (как и других неудачливых беглецов), после разборов в директорском кабинете, друзья вели к шеф-повару дяде Мите. Он беглянку кормил самым вкусным, что находилось в его закромах. И, самое главное, никогда ни о чём не расспрашивал. А что тут спрашивать? Неудача. Вот и весь сказ. Дядя Митя много раз пытался с детдомовцами договориться, чтобы они, когда будут собираться в побег, приходили к нему и получали еды на дорогу. Они вроде соглашались, благодарили, но никто, конечно, не заходил. Дядя Митя обижался.

– Ну, дядь Мить, – сказала ему однажды Вера, – ты прямо как ребёнок несмышлёный! Вот поймали Нину, первым делом спросят, что ела. Где еду эту взяла. А она же врать патологически не способна. Она и скажет, что ты дал. И тебя уволят. А как же мы тут без тебя-то?

– Ещё, может, не уволят? – усомнился повар.

– А если уволят? Тут девять из десяти, что да. А мы как потом?

Детдомовцы всерьёз подозревали, что он тратит на них свою зарплату. Потому что только дядя Митя приходил на работу с полной сумкой, а уходил с пустой. Все остальные – наоборот.

И он пёк по субботним вечерам совершенно восхитительные булочки, чтобы в воскресенье их порадовать. И отказывался от получения заводского хлеба, а пёк его сам на весь детдом. Это был умопомрачительный вкусноты хлеб. Такой вкусноты, что дяде Мите приходилось закладывать лишние противни, чтобы и все вольнонаёмные работники могли унести домой по буханке каждый день. Причём добился, чтобы это было законно, чтобы они брали этот хлеб официально, а потом у них бы вычитали из зарплаты. На муку высшего качества.