АНАЛИЗ ТЕОРИИ РЕФЛЕКСИВНОСТИ И РЕАЛЬНЫЕ МЕТОДЫ ИЗУЧЕНИЯ И ВЛИЯНИЯ НА ФИНАНСОВЫЙ РЫНОК - П.А.Сарапульцев А.П.Сарапульцев

В результате появилось поле для создания новых и новых рискованных производных бумаг, их объём уже практически не соответствовал реальному рыночному предложению. Иначе говоря, на рынке стало больше обязательств с рейтингом ААА, чем было активов с тем же рейтингом.

Мания секьюритизации не ограничилась ипотечными кредитами, а распространилась на другие формы кредитования. Существовал крупнейший кредитный рынок кредитных дефолтных свопов (credit default swaps, CDS).

В начале 2000-х годов на рынке появились хеджевые фонды. Специализируясь на кредитах, они действовали подобно нелицензированным страховым компаниям - получали комиссию от CDO и других ценных бумаг, страхованием которых занимались. Ценность такого страхования часто была сомнительной, потому что страховые контракты могли быть включены в сделку без уведомления сторон. В то же время, “мания секьюритизации” привела к неестественному увеличению частоты использования так называемого плеча (leverage). Маржа по обычным облигациям составляет 10%; синтетические облигации, созданные CDS, могут торговаться с маржой 1,5%. Это позволяло хеджевым фондам показывать неплохую прибыль и снижать риски при использовании инструментов с различным показателем соотношения “риск/доходность”, основу которых составляют кредиты”.

Таким образом, Сорос сам показал, что основы кризиса были обусловлены не рефлексивными процессами и даже не размахом кредитования, а, в первую очередь, отсутствием контроля над мошенническими операциями, развивавшимися на всех этапах формирования базиса глобального экономического кризиса.

Причём речь идёт не о “моральном риске”, под которым понимается увеличение вероятности того, что наличие страховки изменит поведение застрахованного лица в сторону увеличения риска, а о прямом мошенничестве, поскольку весь этап закладки фундамента современного экономического кризиса представляет собой строительство классической многоуровневой финансовой пирамиды. Ибо её строители, имеющие экономическое образование не могли не понимать, что они создают, и максимум на что они могли надеяться - это на то, что строительство протянется достаточно долго, и они успеют выйти из неё, сохраняя в неприкосновенности полученные мошеннические дивиденды. И это касается не только генералов финансового рынка, но рядовых обывателей, которые многократно перезакладывая своё имущество, не могли не понимать, что занимаются банальным обманом своих кредиторов.

Более того, даже финансовая катастрофа банка Societe Generale, связанная с деятельностью трейдера и принёсшая банку убытки в размере 7,2 миллиарда долларов, не могла быть простой ошибкой трейдера, поскольку не могла быть следствием однократного проигрыша на бирже, а, следовательно, требовала от него мошеннического скрывания своих потерь.

А вот почему всё это допустили финансовые органы ведущих экономических стран - другой вопрос. Вряд ли это можно объяснить по Соросу “постепенным снижением роли финансовых регуляторов и ускорением инновационных процессов в области финансов”, основанными “на чрезмерной уверенности в механизме рынка” из-за приверженности к “рыночному фундаментализму” - теории laissez-faire. Скорее всего, это объясняется тем, что сиюминутные политические дивиденды от на глазах растущего ВВП оказались для политической элиты важнее, чем несколько отдалённое будущее, расхлёбывать которое придётся уже другим лидерам или партиям.

Вот почему причина образования условий для возникновения кризиса не в кредитовании, как считает Сорос, а в мошеннических инструментах, которыми оно осуществляется.

Но как только кризис разразился, причём в конкретном случае спусковым крючком для него послужили известия “о том, что Bear Stearns объявил о банкротстве двух хеджевых фондов, работавших на рынке ипотечных кредитов, а также приостановил выдачу клиентам наличных средств из своего третьего фонда”, так сразу начали действовать не столько экономические, сколько другие факторы, называемые Соросом рефлексивностью, а на самом деле представляющие психологическую реакцию финансовых масс на угрозу их благополучному существованию.

При этом, как это и должно быть при возникновении паники, “события на финансовых рынках начали разворачиваться с поразительной скоростью”. В первую “очередь проблемы быстро распространились на CDO, в особенности синтетические, созданные из верхушки субстандартных ипотечных кредитов. Сами по себе CDO не могли продаваться на рынке, однако существовали кредитные индексы, к которым были привязаны базовые портфели различных синтетических обеспеченных долговых обязательств. Инвесторы, искавшие защиты от рисков, и продавцы коротких позиций, стремившиеся заработать, моментально приступили к продаже таких индексных бумаг, чем поставили под сомнение устойчивость CDO.

А поскольку “инвестиционные банки учитывали значительную долю CDO вне своих балансов, используя для этого структурированные инвестиционные компании (SIV)”, которые “финансировали свои торговые позиции за счёт выпуска коммерческих ценных бумаг с покрытием в виде своих собственных активов”, то “после того как ценность CDO стала сомнительной, рынок таких коммерческих ценных бумаг исчез почти сразу, а инвестиционным банкам пришлось выручать собственные SIV из беды”, понеся при этом “огромные потери”.

“При нормальном ходе событий они могли бы переоформить такие кредиты в виде облигаций, обеспеченных кредитами (collateralized loan obligations, CLO), а затем продать CLO. Однако рынок CLO замер вместе с рынком CDO, в результате чего на руках у банкиров осталось около 250 миллиардов плохих активов. Некоторые банки позволили своим SIV обанкротиться, а другие отказались от обязательств по финансированию leveraged buyouts.

Всё это вкупе с размерами убытков, понесённых банками, заставило нервничать фондовый рынок, и движение цен на нём стало хаотичным. Так называемые нейтральные к рынку хеджевые фонды, использующие высокое плечо для работы с незначительными колебаниями рыночных цен, отказались от своей стратегии нейтральности и понесли необычайно крупные потери. Несколько таких фондов прекратили работу, что подорвало репутацию их организаторов.

Всё это оказало серьёзное давление на банковскую сферу. Банкам пришлось включать в свои балансы дополнительные позиции, в то время как базовый капитал снижался из-за непредвиденных потерь. Банкам было крайне сложно оценить размер собственных возможных потерь, но ещё сложнее было оценить размер возможных потерь партнёров. Поэтому они крайне неохотно кредитовали друг друга. В конце концов, обеспечение ликвидности - основная обязанность центральных банков. Со временем эти препятствия были преодолены. Рынок был обеспечен ликвидностью, однако кризис продолжался.

Спрэды по кредитным ставкам продолжали увеличиваться. Почти все крупные банки объявили в четвёртом квартале о существенных списаниях, а некоторые заявили о том, что списания могут продолжиться и в 2008 году. Это оповещение впоследствии неоднократно корректировалось, отчего возникло впечатление, что компании попросту потеряли контроль над своими балансами.

Бедствие перекинулось с рынка жилья в индустрию кредитных карт, автокредитования и коммерческой недвижимости” и “нынешний кризис… распространился из одного сектора рынка в другие, особенно в те которые используют новые структурированные и синтетические инструменты”.

Больше того, глобализация финансовых рынков сделала кризис поистине всемирным. Чему существенно, и это Сорос оценивает совершенно верно, поспособствовала асимметричная структура современной глобализации, которая “благоприятствует США и другим развитым странам, находящимся в центре финансовой системы… поскольку… держать деньги в центре системы спокойнее, чем на периферии. Подобная ассиметрия вкупе с ассиметричным стимулированием к развитию кредитования в развитых странах привела к перетаскиванию сбережений всего мира с периферии в центр”. Отсюда и моментальный отток капиталов с рынков менее развитых стран при малейших поводах для беспокойства инвесторов.

В принципе весь этот вышеописанный процесс, начавшийся с появления первых признаков паники на финансовых рынках, и является настоящим кризисом. А поэтому с точки зрения решения вопроса о значимости парадигмы, предложенной Соросом, важно понять, как “рефлексивные связи приводят к возникновению” именно этого “саморазвивающегося исторического процесса”.

И вот тут Сорос сам себя критикует, заявляя, что “поведение финансовых рынков должно рассматриваться как достаточно непредсказуемый исторический процесс, а не процесс, определяемый раз и навсегда установленными законами”. Больше того, он утверждает, что “теория рефлексивности… с самого начала отрицает свою способность предсказывать и объяснять социальные явления, поскольку при возникновении рефлексивности социальные процессы становятся непредсказуемыми”, и её “вряд ли можно признать теорией в научном смысле, потому что она не даёт объяснений и не позволяет делать прогнозы”. Наконец, даже с чисто утилитарной точки зрения (возможности использования для успешной игры на бирже) эффект использования теории рефлексивности оказывается достаточно проблематичным, если уж сам автор вынужден признать: “Достаточно спорным остаётся вопрос, в какой степени мой финансовый успех явился следствием моей философии, ведь теория рефлексивности не позволяет делать какие-либо определённые предсказания”.