Год за три - Дмитрий Глуховский

* * *

Приедут. Приедут.

Сказали — вызов принят. Нехотя так сказали, будто он просил ему задницу подтереть, а не с того света вытащить. Так сказали, что ясно было: это они ему делают большое одолжение. Ничего, имеют право.

На тебе юбилей, Андрей Андреевич. Кони бы не двинуть — вот задача.

А хорошо могло получиться… Если бы…

У Татьяны ведь на той же неделе. И тоже пятьдесят исполняется. Вместе должны были отмечать… Как всегда. Как последние двадцать девять лет отмечали, так и сейчас должны были.

Он же готовился. Никому не сказался, съездил в Тамбов, в агентство. Взял путевку в Геленджик, в санаторий. На море. Они на море ровно двадцать девять лет и не бывали, с самого свадебного путешествия, и тогда тоже как раз ездили в Геленджик, на отцовские деньги… А с тех пор отдыхали всегда так: на даче картошку сажали, потом пололи, потом копали, потом сажали.

И вот Андрей решил повторить все, как тогда было. Двадцать девять лет отмотать назад. Полгода откладывал, хотел в тот самый санаторий — в агентстве сказали, в Турцию дешевле будет. А он не хотел в Турцию: он в молодость хотел. С ней. С Танькой хотел. С дурой с этой!

Полгода! А она ему сикильдявку соседскую предъявляет! Можно так? По-людски это?!

Как оно получилось, что двадцать девять лет прошло? Почему ни единая сука не предупредила его, что двадцать девять лет — это так коротко?! Да в детстве одни летние каникулы дольше тянулись, чем эти его двадцать девять лет!

Он скосил глаза на часы с поперхнувшейся и сдохшей однажды кукушкой — прошло уже полчаса; скорой не было.

Ничего, это нормально — наверное, есть еще вызовы.

Санаторий «Черноморец» был коробкой со стеклом и стоял на потрескавшейся улице Луначарского. Воздух пах разморенными пихтами и дурманящими южными травами, на углу торговали потекшим мороженым и потеющим лимонадом с мыльным вкусом, ничего прекрасней которого в полуденную жару быть не могло. Усатые кормастые торговки в белых косынках торговали мокрой белой черешней в кульках из центральных газет, и от черешневого сока размокал напечатанный Брежнев, разъезжалась и разваливалась «Правда», и пачкались «Известия». За лимонад и за ягоды платили влажными монетами и мятыми рублями. Где-то вдалеке пел довоенный репродуктор голосом Пугачевой — юной, дерзкой и соблазнительной.

Теплым пряным вечером, звучащим пляжными шлягерами и бессонными цикадами, Андрей вскрыл проволокой замок, ведущий на залитую гудроном крышу «Черноморца», достал из авоськи бутылку кислющей «Монастырской избы» и кило персиков, завязал Таньке глаза чем-то и вытащил ее наверх — глядеть на оранжевое закатное солнце и на густеющее вечернее море, считать неисчислимые южные звезды…

— Мы с тобой всю жизнь вместе будем? — спросила его Танька, худенькая, глазастая, приглаживая свои выгоревшие в белое золото волосы.

— Будем, конечно, — уверенно отозвался Андрей. — Че жениться-то было, если не всю жизнь?

А о чем еще говорить, когда приезжаешь из города Котовска Тамбовской области — на море, в первый раз? Не о чем больше. Только о любви да о вечности.

— Страшно, — вдруг сказала Таня.

— Что страшно? — он глотнул из горла и ей протянул.

— Страшно представить себе, что это на всю жизнь. Нет! Я не про тебя… Я вообще… Ну, не понимаешь? Жизнь… Вся жизнь… Это же долго так! Бесконечно долго! И вот всю эту жизнь ты будешь что-то одно делать… Жуть!

— Знаешь, что? — обиделся Андрей. — Совесть есть?

Она не ответила, только взяла бутылку теплой «Избы» и сделала большущий глоток. Потом подняла на Андрея глаза, подлезла под его руку — будто он сам ее обнял — и прижалась к нему. Ее чуть знобило.

— Но без тебя еще страшней, — сказала Таня.

И поцеловала его.

Туда вот можно путевку? Очень нужно… В «Черноморец». На крышу.

Через два дня после общего собрания хлыщ-Тухачевский вызвал Андрея на ковер. Андрей шел мрачный, зарекшись с присланным живодером вообще говорить, не то что просить о пощаде. Шел с гордо поднятой головой, как двадцать шесть бакинских комиссаров — наперед зная, чем все дело кончится.

Где скорая? Где…

А дело только началось…

— Андрей Андреевич, — Тухачевский неожиданно смотрел на него без ненависти, торжества и подъеба. — Спасибо за искренность. Вы не подумайте, мы тут рубить с плеча не хотим. Давайте комитет сделаем. Вы авторитетный человек. Возглавите? Поможете в курс дела войти. Кадровые решения будем с вами согласовывать, ну и вообще… Опытом поделитесь… Я, знаете, прямоту ценю. С подхалимами работать — себя не уважать. Третий зам нужен. Вот, вам хотел предложить.

Шел на расстрел, а попал на День Победы. Из кабинета Андрей выбрался пришибленный, неверующий еще, но в тайне от себя самого ликующий: вот оно, повышение, которого десять лет ждал, да какое! Сразу полез в поясную кобуру, в которой висел мобильный — звонить Таньке, делиться, советоваться, хвастаться.

И ведь взял телефон, и набрал даже — но за секунду до того, как пошли гудки, слава богу, вспомнил. Как от кипящей кастрюли отдернул пальцы, пихнул телефон обратно.

А больше никому вот рассказывать не хотелось.

Когда Анютка родилась, Андрею, конечно, не до нее было совсем. В девять смена начинается, в шесть заканчивается, потом еще на дачу — поливать; пока домой вернешься, пока пожрешь — она спит уже. На выходных, конечно, была возможность, но на выходных Андрей вместе со всей необъятной Родиной корячился в огороде, чтобы было вообще чего харчить — Союз уже помаленьку катился к ебеням, и магазинные полки были все захвачены колониями морской капусты, которой в подыхающей советской экономике вдруг случилось необъяснимое перепроизводство.

Не водоросли же русскому человеку жрать!

Не видел он, в общем, дочки.

— Я же просила сегодня пораньше!

— Та! Ня! Какое пораньше? Какое пораньше?! Я вторую смену взял специально, чтобы только это платье ей купить, как ты говорила! На Новый год!

— Это не на Новый год, Андрюш. Это ей на День рождения. Сегодня был.

— И… где она?

— Спит. Ребенку шесть… Семь лет. Он спит.

Нормальная история, обычная! А кто из мужиков с детьми нянчился? Для этого бабы и сделаны! Чего тут оправдываться?

В школе спокойно, приводов нет, в тринадцать не залетела — и спасибо.

Жили в одной квартире и на разных планетах.

— Па, можно в клуб? У нас все идут…

— И все прошмандовками вырядились?

Отца должна уважать прежде всего, вот что! Ясно?!

И когда она успела такие сиськи отрастить? Только ведь из роддома забирал — желтую, глаз не видать, один рот во всю голову… Два четыреста.

Потом, где-то между его фанерным и его огородами, Анюта уехала учиться в Тамбов, бывала на каникулах — уже каким-то почти незнакомым, взрослым человеком. Потом еще дальше уехала, в Питер, замуж там выскочила.

Со временем что-то стало… Теперь Андрей и не знал, долго ли едет неотложка — потому что иногда ему казалось: вот прошел час, а стрелка вроде ушла лишь чуть, а потом он думал — ну вот, минута еще, и еще одна — а стрелка перескакивала уже на другой полюс. Потом стал тонуть в черноте и с трудом выныривать, потом забыл, во сколько вызывал…

Последние два раза с ребеночком приезжала; мальчик, Сережка.

Когда родился — позвонили.

— На тебя похож, — словно нехотя признала Анюта.

— На котенка мокрого, небось, похож! — буркнул он.

А потом привезла — и вправду похожего. Сама-то Аня в жену вся, от него только цвет глаз. А внук… Внук вдруг оказался вылитый Андрей. Его пальчики — смешные слепочки Андреевых кривых мужицких пальцев, его скулы высокие — точно дедовы, и глаза даже на месте.

Андрей собирался с друзьями в баню на выходные, в лес ехать; неожиданно для самого себя соврал им, что слег, и просто остался с дочкой и, главное, с Сережкой. А никто и не просил его.

Пеленки менять научился. Он!

Черт знает, что такое происходит. Размяк.

И вот теперь — соскучился. Ждал, что дочка приедет на юбилей. Из-за внука.

Не только из-за внука.

Хотел поговорить с ней хоть единожды по-людски. Ну… Как со взрослой. И как с ребенком. Просто хоть поговорить наконец. Выпить для храбрости и — обо всем. А то как-то…

Главное, чтобы вытащили его сейчас.

Еще можно. Еще все можно. Еще все можно.

Что он — ведь молодой еще. Пятьдесят только будет.