Дом равнодушных - Андрей Гамоцкий

Толя бешено покосился на Шиповски. Но промолчал.

Они выехали за черту города. По залатанной дороге, дребезжа и минуя особо глубокие рытвины, машина стремительно неслась вперед. Обнесенная лесопосадками обочина обманчивой одинаковостью проматывалась перед взглядом, как пленка.

В наступившем молчании Макс потянулся к наушникам.

– Сара обзвонила всех родителей подруг, – вдруг сказал Толя, размышляя. – Те бы уже признались, не шуточное же дело. Так что этот вариант отпадает, слишком глупо.

– Ладно, – нехотя поддержал разговор Шиповски, – твоя версия?

– Ну я не такой беспечно-радужный. Тут все гораздо хуже. Хоть бы она жива была…

– Не втирай дичь, – быстро и раздраженно произнес Шиповски.

– А мало ли! – оправдываясь, воскликнул. – Вдруг дебил какой-то полоумный цапнул ее ночью, надругался и на куски порезал. Ты же сам знаешь, больных людей полно…

Шиповски неприятно поежился. Он не переносил на дух подобные заявления, которые лишь стращают, нервируют, не неся реальной пользы.

– Перестань городить эту дикую ересь, голова уже пухнет. Найдется она, и очень быстро. Я сделал пару звонков, поднял старые связи. Местное начальство встряхну немного, живо отыщут.

– Все-таки не понимаю, – сказал Толя, помедлив. – Пропала дочь, а ты начальство встряхивать собираешься. Музычку слушать, шуточки шутить.

– Вот как встряхну, так сразу и начну гонять, как угорелый, и в истерике волосы рвать.

И, не желая дальнейших препирательств, быстро заткнул уши наушниками.

Это был маленький, запертый меж холмов и лесов, городок. Почти сплошь состоящий из ветхих, одно или двухэтажных домиков, построенных сразу после войны. С тех пор неутомимо и безнадежно оседающих.

Лишь в центре, будто захолустные памятники успешной жизни, громоздился скромный лабиринт хрущевок, беззастенчиво выпиравших до размеров тополей и разросшихся диких груш.

Они миновали белые, крепкие административные учреждения, острый, будто протыкающий небосвод, костел. Проехали базар, напичканный гамом и кустарной дребеденью.

Макс Шиповски сквозь приоткрытые веки поглядывал на зелень, быстро слетающую назад и дрожащую в золоте солнечных лучей. На верхушки видавших виды построек. В ушах звучала музыка. День разложился на три четверти.

Медленно и ухабисто машина клевала в громадные, будто откусанные куски асфальта. Тройка расшатанных пьянчуг возле продуктового внимательно проследила за машиной. Прореженный от зарослей, проспект с выходом на площадь был залит яркой желтизной. Много народу прогуливалось, беззаботно грея затылки. Бабка с сумкой яростно покосилась, нехотя сошла с проезжей части и куда-то вслед послала.

На столбах аляповато, как кляксы, белели свежие объявления. Догадавшись, что на них, Шиповски вдруг отметил, как неприязненно они трепыхались и вздувались на ветру.

Толя остановился напротив аптеки. Впереди стоял здоровый черный джип. С него показался высокий паренек и направился к ним – вальяжной, расхлябанной походкой. Облокотившись об окошко, склонился и тут же хамовито уставился на Шиповски.

– Мелочи нет, – проговорил сквозь музыку Макс. И отвернулся, чтоб отвязались.

С такой наглой рожей обычно срезают шлейки с сумок бабушек. Или привязывают к кошкам взрывные пакеты. Или унижают более слабых сверстников, мочась им в рюкзак.

И эта рожа, узкая, вытянутая, лощеная – показалась ему знакомой. Он вспомнил. Паренька звали Вадик. Старшеклассник в школе Кассандры, терроризирующий ее приставанием и нелепым домоганием. Она сбрасывала его фотографии, непременно снабжая их комментариями, что этот убогий модник «забодал уже своими обезьяньими повадками».

Они проехали центр. Большие, людные места остались позади. Начинались разнозаборные участки, обильно разросшиеся, с огородами и садами. И страшная, щебенистая дорога. Завернув на одном из поворотов, они стали подниматься по узкой проселочной дороге. Возле очередного забора машина остановилась.

Не выходя из машины, Толя настойчиво и выжидательно смотрел на Макса. Шиповски вынул один наушник.

– Я хочу тебя попросить, – понизив голос, сказал Толя, – поменьше шуточек. У Сары не такое каменное сердце, она места себе не находит. А твое игривое настроение будет совершенно не к месту.

Шиповски повернулся к нему. Посмотрел на это лицо – смятое, сжеванное временем и бытом. А ведь когда-то он был толковым мужиком. Пытался жить. Но теперь режиссура тихой семейной идиллии разрушена. Ноша оказалась непосильной. Ведь всегда хочется наблюдать за трагедией со стороны, попивая напиток и деловито комментируя – но уж никак не быть ее участником. Ведь лучше всего продолжать спокойно вычищать с зубных дырок еду, рыбачить на выходных, смотреть телевизор, вяло пререкаться в супермаркете, копить деньги на путевку. И горя не знать.

Но вот оно, горе. И он упивался им. Жаждал, сам того не осознавая, чтоб градус горя не понижался, а наоборот, все рос и рос. Потому что выхода из ситуации он не знал, так пусть тогда обрушиться все окончательно и как можно ужасней.

Но вот загвоздка. С Касси ведь ничего плохого не случилось, и когда она найдется – он очень сильно обломается со своим горем. И будет жить с ощущением незавершенности, с легким даже сожалением, что вселенский кошмар минул стороной, обошел его скудное существование.

– Пойдем уже, – ответил Шиповски, – не утомляй.

В доме словно прошел маленький ураган. Хаос и кутерьма. Стопки распечатанных объявлений разбросаны по столу и полу. На диване, будто разорванная пасть чудовиша, лежал открытый нараспашку ноутбук. Сара металась по гостиной и нервно рассказывала что-то по телефону. Заметив Шиповски, быстро дала отбой и отложила трубку.

– Вот и ты, – подбежала к нему и крепко прижалась, – чего же ты так долго-то, а?

Ее лицо – отечное, раскрасневшееся, – было будто сваренным. Слипшиеся ресницы, бескровные, покусанные губы. Вблизи она выглядела совсем паршиво.

– Хотел приехать, чтоб она уже вернулась, – улыбнулся Макс.

– Что это за царапины у тебя? – с волнением притронулась к его левой щеке.

– Так, пустяки.

– С любовницей резвился, – злобно встрял на периферии Толя.

– Это он свои фантазии нереализованные выдает, – подмигнул Шиповски. – На самом деле это я…

– Ближе к делу, – перебил Толя. Он отправился на кухню и затарабанил там посудой. – Что нового слышно?

– Ничегошеньки, – развела руками.

– А где ваш спиногрыз малой? – спросил тихо Шиповски.

– К бабушке отвезли, не до него сейчас… Я позвонила соседям, они ничего не знают, спали. Объявления уже почти везде есть, кроме района вокруг ртутного. Еще я обзвонила…

Шиповски взял в руки объявление. С цветной распечатки на него смотрела голубоглазая девочка в черной майке. Выражение строгое, губы сомкнуты, поджаты, будто она только что ругалась и запечатлела этот миг. На бледноватом лице россыпью раскиданы веснушки, а вьющиеся рыжие волосы, закрывая правую половину лица, спадали ниже ключиц. В ушах торчали наушники, белые нити проводов тянулись книзу, вилочкой расходясь в области груди.

На заднем фоне зеленовато-синий полумрак подъезда.

Он тут же вспомнил, что это селфи она делала днем, перед их вечерним походом на оркестровый рок-концерт в начале апреля.

– Она так на тебя здесь похожа. Особенно нижняя челюсть квадратная – это твое.

Сара заглядывала через плечо. Он почувствовал ее горячее дыхание. Качнувшись, едва подавил желание отойти, отнять фотографию, ревниво ее защитить. Оставить лишь себе.

Обернувшись, увидел, что она, закрыв рот салфеткой.

– Пропала девочка моя, – сквозь слезы промычала, – пропала… и я не знаю, что делать…

Внезапно зазвонил мобильный. Сара вздрогнула. Толя перестал шуметь на кухне, показался с полотенцем. Она взяла телефон в руки, держала его, как дальнозоркий книгу, и беспомощно, с круглыми глазами, смотрела на мужчин.

Мобильный все звонил. Казалось, весь остальной мир ожидающе притих.

– Неизвестный, – промямлила боязливо.

– Надо ответить, – сказал Шиповски. Протянул руку. – Дай мне.

Она резко нажала кнопку. Через секунду вздохнула и дала отмашку.

– Нет-нет, в тот район она вряд ли могла забрести… – затараторила и отошла в смежную комнату.

Окинув взором бардак, Шиповски отыскал в коридоре свою сумку. Порылся, выудил бутылку виски. Вышел на крыльцо. Тут было легче, просторней. Атмосфера лихорадочной драмы не давила.

Приложился к горлышку. Затем закурил.

Солнце заканчивало день. Насыщенно, даже сквозь сигаретный дым, просачивался запах цветущей сирени. Сползая за зелень, за крыши домов – яркая мякоть догревала воздух. Со знанием дела прозудел мимо жук. Если бы это место могло говорить, оно бы говорило птичьей трелью и шелестом колышущихся листьев.

За забором прошли две женщины – поглядывая на дом, вынюхивая злачную новость, бочкообразные, работящие и с натуральными, ветром уложенными, прическами. Смесь вездесущего жлобства и генетического отсутствия привлекательности как таковой.