Смерть Ильи Ильича - Михаил Угаров

Аркадий молчит.

АРКАДИЙ (с интересом). Так вы боитесь умереть? Разве вы так больны?

ОБЛОМОВ. Я очень болен.

АРКАДИЙ. И что же у вас болит?

ОБЛОМОВ. Желудок почти не варит. Под ложечкой тяжесть. Изжога замучила. Ноги отекают. Ячмени пошли. То на левом глазу, то на правом. В сердце отверделость. Дыханье тяжело. А то вдруг ни с того ни с сего, начнет коробить и трясти. Вчера вот губа вдруг раздулась… Муха, наверное, укусила. По ночам кашель. Особенно когда поужинаю. А иногда заспишься, вдруг точно ударит кто-нибудь по голове, или душить начнет. А то не могу проснуться, – разве когда не станет уже мочи спать. Глаза заплывают слезами, и лицо бывает измято. Или належишь себе красное пятно на щеке. И говорю со сна не своим голосом.

Аркадий считает пульс у Обломова.

(Указывая на грудь, с тревогой.) В груди что-то лишнее, даже дышать тяжело… Что-то шевелится и толкает… Слева горячо, а справа холодно. Здесь мягко, а тут твердо… И в левом боку – будто колышек… Карл Иванович велел ехать на кислые воды. В Киссенген или Эмс. Лечиться виноградом в Тироле. И морской воздух, – сесть на пароход и – в Америку!

АРКАДИЙ (сдерживая смех) . В Америку?

ОБЛОМОВ. Кто же ездит в Америку! Только англичане! Так уж те так Господом Богом устроены, негде им жить-то у себя. А у нас кто поедет? Разве отчаянный какой-нибудь, кому жизнь нипочем.

АРКАДИЙ (закончил считать пульс). Пульс хороший, мерный.

ОБЛОМОВ. Карл Иванович говорил – отолщение сердца. С расширением левого желудочка оного.

АРКАДИЙ. Hypertrophia cordis cum dilatatione ejus ventriculi sinistri?

ОБЛОМОВ. Вы, говорит, умрете ударом. Если будете все лежать на диване.

АРКАДИЙ. А вы – лежите?

ОБЛОМОВ. А куда мне ходить?

АРКАДИЙ. Просто по улице.

ОБЛОМОВ. Боязно.

АРКАДИЙ. Скажите, а не было ли у вас в детстве испуга?

ОБЛОМОВ. Как же! Несколько случаев. (Охотно.) Однажды очень устрашился. Когда у часов гиря до полу дошла. Насилу в себя пришел.

АРКАДИЙ. Что ж тут страшного?

ОБЛОМОВ. Как же! Конец времени.

АРКАДИЙ. Чем лечились?

ОБЛОМОВ. Блинки с ежевикой помогли. Еще был случай. Дворовая девка в предбаннике сарафан вытряхивала. И вдруг увидал я, что у нее – нету… Ну… Того самого. Петушка.

АРКАДИЙ. А мы в детстве называли – волчок.

ОБЛОМОВ (залился смехом). Волчок? Почему же волчок, разве он кусается?

АРКАДИЙ (страшно смутился, покраснел). Ну, в том смысле, что он – сам по себе… (Докторским голосом.) Значит, это вас испугало?

ОБЛОМОВ. Даже вздрогнул. Язык прикусил.

АРКАДИЙ. Как лечили?

ОБЛОМОВ. Мой товарищ детских игр Штольц Андрей Иванович говорил, как это лечится. Да я ни разу не пробовал.

АРКАДИЙ. Что ж вы молчали? Значит, у вас не было женщин? Вы не живете половою жизнью?

ОБЛОМОВ. Не живу. В Обломовке только Анютка была. Прасковья тоже. Лида-маленькая и Наталья-котелок. А еще Антонина – Не жди меня. Только, чур, это не считается!

АРКАДИЙ. Постойте, зачем вы меня путаете? Одна картина, когда без женщин, воздержание и все такое прочее, а другая – с ними. Мужчина не может…

ОБЛОМОВ (поспешно). Я не мужчина!

АРКАДИЙ. То есть, как это?

ОБЛОМОВ. Я – Обломов.

АРКАДИЙ. Да, но…

ОБЛОМОВ. Обломов больше мужчины!

АРКАДИЙ. Позвольте!..

ОБЛОМОВ. Мужчин половина, и женщин ровно столько же. Как же я могу сказать, что я мужчина? Ведь это сразу сделаться половинкою вместо целого! Эдак вы меня на части разделите!

АРКАДИЙ. Да ведь это только слово! Не режу же я вас ножом на половинки!

ОБЛОМОВ. Режете! Вот и Карл Иванович советовал… Любовь, говорит, в мужчине горячит желчь, мягчит подбрюшенье… Но я бегу опасностей и остерегаюсь зла. Я, видите ли, робок…

АРКАДИЙ. В чем же вы видите опасность? В чем зло?

ОБЛОМОВ. Женщины!

Молчание.

АРКАДИЙ (решительно). Вот что, Илья Ильич! Вы опасно больны! Но лечить я вас не стану.

ОБЛОМОВ. Как же не лечить-то? Ведь я умру!

АРКАДИЙ. Нет-нет, лечить я вас ни за что не стану! Я сделаю лишь одно. Я вам болезнь вашу – назову!

ОБЛОМОВ. Так назовите теперь!

АРКАДИЙ. Экий вы быстрый! Я вам не лекарь, – чуть что кровь отворять и морфием прыскать. Я доктор медицины. Хотите, докторский паспорт покажу? Наука нынче шагнула так, что дух захватывает. Дело тонкое, торопливости не терпит. Конечно, я назову вам вашу болезнь, но не сразу. Тут необходимо применить новейшие методы душевного анализа…

ОБЛОМОВ. А что мне с того, что вы назовете? Разве от названия приливы в голове кончаются?

АРКАДИЙ. Назвать болезнь полным её именем необходимо – и для вас и для меня. Мне – дело профессиональной чести.

ОБЛОМОВ. А мне? Отверделость на сердце пройдет?

АРКАДИЙ. Новейшие методы учат бороться с неизвестностью. Ведь это она вас мучит, а не приливы и отверделости? Наука показывает, – как только больной узнает название своей болезни, – у него тот час же все как рукой снимает!

ОБЛОМОВ. Что же это за лечение? Одним только словом, что ли?

АРКАДИЙ (с презрением). Не клистирной же трубкой!

ОБЛОМОВ (колеблясь) . А у вас молоточек есть? А трубочка? У докторов бывает.

АРКАДИЙ. И трубочка, и молоточек.

ОБЛОМОВ. А постучать дадите?

АРКАДИЙ. И послушать дам.

ОБЛОМОВ (торопливо, откидывая угол скатерти) . Заходите ко мне! Гостем будете!

Аркадий залезает под стол.

Угол скатерти за ним опускается.

Сцена вторая.

На диване лежит Обломов.

На нем халат (который мы не успели описать в первой сцене) – из персидской материи, настоящий восточный халат, без малейшего намека на Европу. Поместительный – можно дважды завернуться в него. Без всяких кистей и без талии, рукава – от пальцев к плечу все шире и шире. Он мягок, гибок, тело не чувствует его на себе, он покоряется любому движению тела.

Туфли у Обломова мягкие и широкие. Когда он, не глядя, опускает ноги с дивана на пол, то непременно попадает в них сразу.

Возле него Захар, слуга Обломова.

Захар с веником и совком для мусора.

ЗАХАР. Чем же я виноват, что клопы на свете есть? Разве я их выдумал? И мышей не я выдумал. Этой твари, что мышей, что кошек, что клопов, везде много. За всяким клопом не усмотришь, в щёлку к нему не влезешь. Мети, Захар, выбирай сор из углов. А завтра он опять наберется. Что это за жизнь у Захара? Лучше Бог пу душу пошли!

Обломов смотрит в потолок, ничего не отвечает.

Вот вы давеча спрашивали – отчего у других чисто? Вон, напротив, мол, у немца-настройщика? А где немцы сору возьмут? Вы поглядите-ка, как они живут! Вся семья целую неделю кость гложет. Сюртук переходит с отца на сына, а с сына опять на отца. На жене и дочерях платьишки коротенькие – только поджимай под себя ноги. Где им сору взять? У них в шкафах куча старого платья не лежит. И корка зря не валяется. Наделают сухариков да с пивом и выпьют. (Обреченно.) Мести, что ли, пол прикажете?

Обломов не отвечает.

Как только ноги-то таскают меня? Подумаешь, смерть-то нейдет!

ОБЛОМОВ. Захар! Где письмо?

ЗАХАР (тихо и злобно). Хуй знает.

Обломов медленно опускает ноги на пол.

Садится на диване.

ОБЛОМОВ. Кто знает?

Захар молчит.

Захар, ты что сказал?

ЗАХАР. Говорю, когда это Бог приберет меня?

ОБЛОМОВ. Нет, что ты сказал?

Захар молчит.

Думал ли ты о том, что сказал? «Он знает!» Кто знает, отвечай!

Захар молчит.

Что он знает?

Захар молчит.

(С горечью.) Не дурак ли ты, Захар?

ЗАХАР. Дурак.

ОБЛОМОВ. Он ничего знать не может.

Встает с дивана. В волнении ходит по комнате.

Это такая малая часть человека! У кого три вершка, у кого четыре. Если, к примеру, в человеке росту восемь с половиной вершков, то… (Закрыл глаза, шевелит губами.) Значит – одна двенадцатая часть человека. Подумай, какая малость! И что он может знать? В темноте, в тесноте. В штанах, да в теплом халате. Разве может знать этот волчок, что у человека в мыслях, в душе, и отчего сделалась отверделость на сердце? Вот спроси у него – что такое человек? Так он тебе и наговорит чепухи, уши заткнешь! Не поверишь, что это и есть человек, не узнаешь его. Вот скажи мне, Захар, – может ли часть человека знать его целого?

ЗАХАР. Ах ты, мать пресвятая Богородица!

ОБЛОМОВ. Нет уж, раз ты рот раскрыл, так отвечай. В аршине шестнадцать вершков, а ты говоришь, что вершок знает, что такое аршин.

ЗАХАР. Так по сердцу точно ножом и режете.