Последний из Секиринских - Юзеф Крашевский

Что же сказать о других комнатах, если такова была самая парадная? Из всего обширного дома пан скарбникович Черский с женою, сыном и немногочисленною челядью занимал только три или четыре; остальные служили для склада вещей, которых не стоило уже труда складывать, для курятников, для хранения дров и для обиталища привидений, которые по ночам делали осмотр предкам к беспокойству хозяев и слуг. Везде господствовали также бедность, то же разрушение и запустение. Самая уютная комната в доме обязана была своим достоинством расположению в ту сторону, откуда меньше всего дул ветер, заслонявшим ее деревьям и тому еще, что она глубже других вошла в землю. Не дай Бог проливного дождя! Тогда не было в доме угла, где бы не нужно было подставлять мисок, кувшинов и ушатов, а из сеней зачастую отливали набежавшую со двора воду.

Таково-то было жилище пана Лонгина Секиринского, над убожеством и гордостью которого осмелился подсмеиваться пан Вихула, владетель части деревни Секирника, межевой сосед и потому враг наследника старинных обладателей этого имения. Но никакие шутки и насмешки в свете не могли смирить человека, столь уверенного в своей знатности и столь глубоко проникнутого наследственною гордостью, как пан скарбникович Черский. В крови Секиринских это сознание собственного достоинства было, можно сказать, природное, усиливающееся еще более от выбора невест из древних дворянских фамилий и возраставшее по мере того, как родовое их имение более и более уменьшалось.

Скорбникович, самый бедный в своем роду, не уступил бы первенства ни одному из Любомирских и Потоцких, а не только новейшим дворянам в Литве и на Руси. Он говорил с улыбкою, что у Чарторыйских две генеалогии, а это все равно что ни одной; да наконец, что это за дворянство или княжество, которое не может сказать о себе ничего выше XIII века? Над Понятовскими он смеялся вместе с Радзивиллом, но не щадил и самого Радзивилла, особенно с того времени, как прочитал в летописи Стрыйковского о происхождении его от Лездейки. Этого было для пана Лонгина достаточно, чтобы поместить его в разряд обыкновенных дворян.

Немного было фамилий, за которыми бы он признал достоинство высокого происхождения, все же сделавшиеся известными с XIV века он называл новыми. Впрочем, для мелкой убогой шляхты он охотно отыскивал происхождение предков и гербы, но зато к знатным господам был безжалостен, всякий раз пожимал плечами, когда заходила о них речь. «Все эти люди, — говорил он, — взялись Бог знает откуда; лучшие роды обеднели, вымерли»… и качал головою и надувал нижнюю губу, ходя взад и вперед с заложенными назад руками по скрипучему полу самой большой своей комнаты.

Скарбникович был, очевидно, глубокомысленный человек, потому что всю жизнь проводил в размышлении: он ничего не делал, а только думал и думал. Сама его наружность показывала в нем мыслителя. Он был высокого роста, широкоплеч, воеводской толщины, не тучный, но умеренно округленный. Продолговатая, украшенная возвышенным лбом голова его покоилась на длинной шее и всегда была откинута несколько назад и к правому плечу. Глаза его прикрывались выпуклыми веками с длинными ресницами, нижняя губа всегда выдавалась вперед, особенно когда он бывал чем-нибудь взволнован и чувствовал сильнее обыкновенного. По фамильным портретам можно было увидеть, что и предки его имели те же самые черты, перешедшие к нему по наследству. Длинные усы, резко выделявшиеся на выбритой физиономии, висели над круглым его подбородком, как ветки березы над холмом. Речь его была медленна, уверенна, полна сентенций, порою немного ироническая, но всегда проникнутая чувством достоинства; взгляды — с высоты вниз, долгие, походка неторопливая и величественная; руки всегда были заложены назад. Что касается характера, то ни в чем нельзя было упрекнуть его: он был учтив до чрезвычайности, добр и благороден даже чересчур и терпелив на обиды. Два только и было у него недостатка — необыкновенная гордость и излишество мыслей при недостатке трудолюбия. Больше всего любил он, ходя по комнате, цедить по одному слову сквозь зубы, или, оставшись наедине, сам с собою думать и думать. Иногда приходили ему в голову самые счастливые предприятия, но исполнение их он откладывал со дня на день, медлил, медлил, ничего не начинал, потому что начинать было наконец поздно. Тогда перенеся великодушно duram adversitatem, как говорил он, вздыхал и думал снова спокойно, молча, величаво, как будто ничего не потерял, и, что еще более, как будто сам ни мало не был причиною своей потери.

В нем виден был, хоть и обедневший, но все же богатых предков потомок. Он возбуждал к себе почтение, неразлучное, правда, с сожалением; а злые люди, зная его слабость, часто пользовались ей. Гордый от природы, он никогда не давал милостыни по своему состоянию, и вменял себе в обязанность сыпать ее великодушно, хотя нельзя сказать, чтобы сердце его не принимало в этом участия, — потому, что он был добр и сострадателен. Бедность свою он закрывал и замазывал сколько был в силах, потому что, нося столь славное имя, стыдился ее, как нельзя больше; но так как ему все-таки было нечем скрасить свою голь, то он употреблял в дело свою гордость, которою покрывался, как золотою мантией. Надо было видеть, как он в своем вытертом кунтуше ехал в костел парою хромых и кривых кляч, пойманных на лугу и впряженных веревками и лыками в разбитую таратайку; можно было подумать, что едет магнат в позолоченной коляске — так высоко и величаво возносил он чело свое. А когда он входил в костел и подвигался вперед к первой скамье, едва удостаивая взглядом прочих прихожан, то даже злобный Вихула давал ему дорогу.

Сама ее мосць {Ее милость.} Кунигунда, урожденная Плецкая, выросшая в соседстве и знавшая по преданию о знатности рода Секиринских, считала необыкновенным счастьем, что, выйдя за пана Лонгина, носила это имя и взирала на мужа, как на некое высшее существо. Она брала на себя все тягости в жизни и предоставляла ему самое приятное. Заботы о здоровье, доходах, выгодах, спокойствии безценного Лонгина наполняли все ее время. Тихая, набожная, робкая, преданная, она дрожала при малейшем знаке его нетерпения и считала величайшим счастьем, если ему было угодно подарить ее улыбкою или подольше поговорить с нею. Она в тишине боролась с бедностью, отказывая себе во всем, работая, промышляя, — но к чему все это служило, когда плоды ее тяжких трудов уничтожались одним приемом гостей! Она не роптала, видя растраченным то, что она собирала с долгими хлопотами, но с ангельским терпением начинала хлопотать снова.

Между тем жизнь в Секиринцах становилась с каждым днем труднее. Вихула, которого скарбникович не хотел поставить на одной доске с собою, пылая мщением, с каждым часом надоедал более соседу, с каждым днем изобретал новые козни, и тем успешнее приводил их в исполнение, что земля его была отделена от земли Секиринских только межею.

Секиринский защищался от него с некоторым презрением, как будто от назойливой мухи или пискливого комара, которые не стоят и досады. Это величие души всего больше выводило из терпения шляхтича; он сжимал кулаки, топал ногами и клялся, что сбавит гордости соседу, хоть бы пришлось самому пойти по миру или сидеть в остроге. Это значило, что он не боится ни издержек, ни личной ответственности.

Скарбникович на эти угрозы, передаваемые ему приближенными, отвечал гордым молчание. Сколько раз приходский священник, почтенный старец, желавший жить с обоими в мире, пытался примирить между собою соседей. Напрасно. Вихула без обиняков отвечал: «Знать не хочу я того голыша». А Секиринский самым холодным тоном говорил: «Я не сержусь на него, но дружить с ним не хочу».

И на другой день пойманные в пшенице гуси Вихулы висели на высоких жердях, а откормленный боров пани Кунигунды, пойманный, видно, на улице, лежал убитый над дорогою возле проса. Наконец, завязалась грязная и скучная тяжба.

Вихула, отец которого нажился, служа у какого-то богатого пана, зажиточный, деятельный, скупой, болтливый, недалекого ума, но ловкий в мелких делах житейских, стоил многих слез пани Секиринской. Она рада была бы от всей души примириться, но смела ли она предложить это мужу? «Он знает лучше, что делает, — говорила она, — и неужели должен поклоняться и уступить ничтожному шляхтичу». Итак, играя в ту же игру, она, со своей стороны, не уступала места жене Вихулы ни на процессии, ни в костеле, ни при встрече у соседей и, будучи самой кроткой женщиной, должна была, в угоду мужу, поднимать нос кверху.

В таком положении и были дела, когда Бог дал пану Секиринскому сына, к великой радости отца, который боялся, чтобы с ним не прервался славный род его, и молился всем чудотворным образам о ниспослании ему наследника, несмотря на то, что этот наследник мог не получить по его смерти ничего, кроме бедности и горя.

Сколько радости было в Секиринке! Сама пани, беспрестанно молившаяся об исполнении пламенного желания мужа, так была поражена своим счастьем, что занемогла. А скарбникович бегал, как сумасшедший по пустым комнатам и повторял самому себе, портретам и шатающимся столам: «Сын, слава Богу! Сын!» И тут же определил, не соображаясь с карманом и кладовою, о которых всего реже он думал, праздновать пышными крестинами явление на свет потомка древнего рода. Он бы желал созвать к себе все Дворянство на несколько миль кругом, но этому ясно препятствовал пустой кошелек, ничтожные домашние запасы и жалкое состояние погреба; а кредита он давно уже не имел ни у кого, при всей своей учтивости и красноречии. Все знали, что в случае его смерти, имения его не хватит на уплату долгов. Это, однако же, не удержало его от великих приготовлений и приглашения всех знакомых на крестины.