Кублановский Год за год - Неизвестно

Новости на НТВ: в Омске возрожден центральный “царский” собор (взорванный в 30-е годы). Слезные пазухи у меня, видать, никуда уже не годятся...

Приехав в 1982 году на Запад, в одном из самых первых же писем Солженицыну я деликатно указал ему на его ошибку: не с Зосимой, появившимся на Соловках на несколько десятилетий позже, а с монахом Германом приплыл Савватий на Соловки. Но, увы, в только что переизданном “ГУЛАГе” читаем вновь: “Через полста лет после Куликовской битвы и за полтысячи лет до ГПУ пересекли перламутровое море в лодчонке монах Савватий и Зосима”.

У этого издания “ГУЛАГа” есть 4 (!) редактора: и “выпускающий”, и “младший”, и “художественный” редактор, и “технический”. И ни один не заметил этой досадной и достаточно элементарной ошибки.

Все эти дни — в каждый “выезд” — рыхлая гнилая погода и — некрасиво из-за грязного снега вдоль обочин, бесцветного неба и неуюта. А вот сегодня — золотисто и полусолнечно. Уже давно не бывал на могиле Чаадаева: ретивые монахи перекрыли аллею в донской некрополь — шлагбаумом. Нынче оказался он поднят, и охранник не мешает пройти. Постоял у ржавеющей плиты Чаадаева — но и, как всегда, лежали на ней хвойная ветка и подмороженная гвоздика. Прошел к Деникину, к Ильину (оба с женами): осевшие песчаные холмики и кресты, видимо, после погребения (перезахоронения) никто могил не благоустраивал. Еще хлипче крест над Шмелевыми…

В храме мощно, прекрасно; приложился к раке преп. Тихона.

Победивший на псевдовыборах Саакашвили раздавал сегодня армии американские автоматы — взамен калашниковых: “Прощай, старое оружие, да здравствует новое!” И открыто пообещал полный переход армии на американское обеспечение.

В СПб. восьмидесятилетний учитель Ник. Влад. Белоусов, возвращаясь из школы вечером, присел на лавочку и потерял сознание. До утра к нему не подошел никто, кроме вора-карманника, укравшего кошелек и мобильник. Умер от переохлаждения.

Русские батюшки (можно даже сказать, Московская Патриархия в целом) мыслят христианство национально — оно и есть для них православие. И все милые суеверия, обычаи (так аппетитно описанные Шмелёвым) — все это его неотрывная составная. Для Д. С. — все это дикость, обскурантизм, варварство. Задача парижской православной школы как раз очистить Церковь и христианство от национальных наслоений… Крещенская вода, крашеные яички — вызывают в нем полуподсознательный брезгливый испуг.

19 января.

Мартемьяново, Апрелевка (там обед с вымирающим, кажется, видом русских: Ирина, Илья, моя бывшая теща Клавдия Макаровна), Афинеево — всюду полно прихожан с банками, бидонами и бутылками — в Крещенскую воду верят все. Возвращался от Паши Крючкова в темноте и по гололеду.

Завтра в это время буду уже лететь в самолете.

20 января, воскресенье.

Напоследок побаловал снег — полдень. За окном бороды старых елей под снегом.

22 января, вторник. Париж.

Самолет позавчера задержался на 2 часа. Уже в начале ночи пошли с Н. на Клиши в “Веплер”. Ресторан был пуст, закрыт, но все-таки официант пустил нас на застекленную террасу и ловко накрыл на стол.

Демократия по-украински.

Выйдя от президента, прямо в приемной подрались министр МВД и мэр Киева. Один ударил другого по колену, “которое болит еще со времен Майдана”. Другой дал сдачи “по тому месту, которым гордятся мужчины”. Гоголь-то, оказывается, в своих сатирах не обличитель — пророк. Сам язык тут почти что гоголевский, хотя и чуть-чуть слабее.

23 января.

Встреча со Струве.

Потом шел нижней набережной вдоль Сены, и под аркой моста играл (было уже темно) отличный саксофонист. Сравниваю невольно две реальности: эту и ту, откуда три дня назад. Эта, честно сказать, намного лучше: ни грязи, ни мата, ни постсовковой гнили окрест. Эта — мирволит тебе. Та — словно

с трудом тебя терпит.

Где-то закаты с зорями

в смычке средь бела дня

и дом, заселенный хворями,

поджидающими меня.

Это как же я любил когда-то Россию, что в 1990 году так легко и просто все тут бросил и к ней вернулся?

“Наш разум почти всегда обманывает нас меньше, чем все другие софисты” (Руссо. Через 40 лет стал перечитывать “Новую Элоизу”).

Одна швейцарка отправилась в Россию в 70-е гг. с одной целью — пострадать. Мол, хочу на собственном примере узнать: что же это такое — страдание. Сойдясь с богемным алкоголиком, я думаю, она вполне узнала это (в пропорциональной ее возможностям мере).

27 января, воскресенье.

Вчера вечером были у нас в гостях две французские пары. Вполне милые, интеллигентные (Жан в начале 90-х был представителем Международного валютного фонда в Москве). Слово за слово — вспомнили бомбежки Сербии. “Европа уже допустила одного диктатора, уничтожившего евреев, цыган. Она не могла допустить, чтобы теперь произошел еще и геноцид албанцев” (Т. е. Милошевич — второй Гитлер.) Каким же образом так крепко вложили европейцам (да и не им одним — вот и Иосифу Бродскому) в головы эту несусветную туфту, что они и по сегодня одобряют бомбежки Белграда, древних монастырей Косова? Неужто албанцы одни придумали весь этот убойный спектакль? Нет, ведь кто-то им подсказал. Как-то инсценировали то, что стало для мирового обывателя-гуманиста неотразимым аргументом — в пользу разгрома Сербии.

Дура Европа с упорством, достойным лучшего применения, роет себе могилу.

28 января, 820 утра.

Сейчас сон: маленькая тусклая фотография какого-то зэка. Объясняют: это младший брат Федора Сологуба по прозвищу Пенсик. Оставил короткую записку-воспоминания. Скончался в лагере.

“В тебе есть одновременно все, что ведет к богатству, и все, что внушает к нему отвращение. <…> Долг каждого — любить родину, быть неподкупным

и смелым, хранить ей верность, даже ценою жизни” (Руссо).

Но в том-то и дело, что “ценою жизни” (жизней!) оплачивается не любовь, часто — к Родине, а продление власти негодяев, стоящих у ее руля. Жертвовать жизнью для Родины — благо; ради них — глупость: не стоят они не то что “твоей жизни”, но даже выеденного яйца.

“Личные добродетели часто бывают еще возвышеннее, когда человек не стремится к одобрению окружающих, но довольствуется лишь собственным своим свидетельством”.

Под коммунистами нам казалось, что жить среди “обычных грехов” человечества (карьеризм, трусость, стяжательство и проч.), но без марксистской советской идеологии — вот счастье. (Об этом писала, в частности, Н. Я. Мандельштам — об этом они мечтали с Осипом в беспросветное советское время.)

Но вот идеологии этой нет — а гадость существования, кажется, только усугубилась.

Старик Дали. Небольшие, тонированные “под небо” холсты — на каждом одна галочка-птичка (с прослеживаемой траекторией полета). Не умею, не знаю, как к этому относиться: то ли как к старческому маразму, то ли как к “неслыханной простоте”. Но как-то уж чересчур просто.

Тот прямодушный примитивизм, который был — не был в Руссо, вдруг комично сказался в ремесленниках, изготовлявших саркофаг для его праха (побывал сегодня — после лет 20 — в Пантеоне): в торце его (саркофага) резная дверца, в которую вдруг просовывается рука то ли с факелом, то ли с пучком цветов.

1 февраля.

На Крещение на Соловки жлобье летает теперь на персональных самолетах — окунуться в иордани (ночью на 19-е).

Когда есть вдохновение, о чем ни подумаешь — о том и напишешь, все удается. Выдергиваешь из воображения любые картины, образы, эпизоды, фантазии. Это я несколько громоздко называю непринужденностью направления изложения.

“Не только благо супругов, но общая польза всех людей требует, чтобы чистота браков оставалась незапятнанной” (Руссо).

3 февраля, воскресенье.

Сегодня после литургии на рю Дарю узнал про смерть Екатерины Фердинандовны, солж. тещи. Хорошо ее помню — и в Вермонте, и в последний раз — на Декабрьских вечерах в Пушкинском. Тихая и активная разом —

возила Игната на занятия музыкой — за три десятка километров в 70 лет…

Узнал и что родственникам Аксенова еще два дня назад предложили отключить сердце — финиш. И его вспомнил в нашу первую встречу в конце 70-х у Центрального телеграфа (я принес стихи для “Метрополя”) — в широкополой “чикагской” шляпе и белом плаще: было ему в ту пору под 50 — ореспектабельневший стиляга.

Надрывно-сентиментальное ханжество, с одной стороны (Руссо), и распад, разврат — с другой (де Сад, Шадерло де Лакло и т. п.). И между ними — французская революция. Багровая искра между двух полюсов.

Стендаль очистил прозу от пафоса и выспренностей Шатобриана и Руссо. А Пушкин — от сентиментальной гремучести Карамзина.