Ксеноцид - Орсон Скотт Кард

– Желание тела заключается в действии. Оно включает в себя касания, обычные и глубоко сокровенные, плюс все привычные движения. Таким образом, видя уголком глаза какое-либо движение, мужчина думает, что это его почившая жена вышла из дверей, и он не убедится в обратном, пока сам не выйдет из комнаты и не увидит, что ошибся. Далее, он пробуждается ото сна, в котором слышал ее голос, и вдруг понимает, что отвечает ей вслух, словно она находится рядом и слышит его.

– Что еще? – настаивала Цзян Цин.

– Я устал от философии, – проговорил Хань Фэй-цзы. – Может, древние греки и находили в ней успокоение, но только не я.

– Желание духа, – продолжала настаивать Цзян Цин.

– Потому что дух вышел из земли, и именно при помощи его мы творим новое из старого. Муж тоскует по незавершенным делам, которые он и его жена начали незадолго до ее смерти, и по всем невоплощенным мечтам, которые они могли бы осуществить, будь она рядом. Таким образом, мужчина начинает злиться на детей, которые слишком похожи на него и лишь немножко – на жену, ушедшую из жизни. И мужчина ненавидит дом, в котором они жили вместе, потому что, оставь он все как было, дом станет столь же мертв, как и его жена, а реши он изменить его, утратится та часть, которую она вложила в дом при жизни.

– Тебе не следует сердиться на нашу маленькую Цин-чжао, – прошептала Цзян Цин.

– Почему? – спросил Хань Фэй-цзы. – Или тогда ты останешься со мной и поможешь научить ее стать настоящей женщиной? Я могу обучить ее лишь тому, что есть во мне, – холодному спокойствию, жесткости, остроте и силе, присущим обсидиану. И если она вырастет такой, одновременно будучи похожей лицом на тебя, как смогу я обуздать свою злость?

– Ты можешь научить ее всему, что дала бы ей я, – возразила Цзян Цин.

– Будь во мне хоть частичка тебя, – покачал головой Хань Фэй-цзы, – мне бы не потребовалось брать тебя в жены, чтобы стать целостной личностью. – Теперь уже он поддразнивал ее философией, чтобы разговором увести от боли. – Это есть желание души. Потому что душа создана из света и обитает в воздухе, это именно та часть, которая зачинает и сохраняет идеи, в частности идею личности человека. Муж тоскует по целостности, которая получается при слиянии мужа и жены. Следовательно, он не верит ни в одну из собственных мыслей, потому что у него в голове постоянно крутится какой-то вопрос, ответом на который могли бы стать только мысли его жены. И поэтому весь мир кажется ему канувшим в Лету, он не верит, что может найтись хоть что-нибудь, способное выдержать и сохранить значение перед лицом вопроса, на который больше нет ответа.

– Очень глубоко, – заметила Цзян Цин.

– Будь я японцем, я бы совершил сеппуку, расплескав свои внутренности поверх пепла от твоих останков.

– Получится мокро и грязно, – ответила она.

Он улыбнулся:

– Тогда я предпочел бы стать индусом, чтобы совершить самосожжение на твоем погребальном костре.

Но у нее уже пропала охота шутить.

– Цин-чжао, – шепнула она.

Она напоминала, что для него непозволительна такая роскошь, как умереть вместе с ней. Надо, чтобы кто-нибудь позаботился о маленькой Цин-чжао.

– Как мне воспитать ее, чтобы она стала такой, как ты? – уже серьезно спросил Хань Фэй-цзы.

– Все хорошее во мне, – ответила она, – берет начало в Пути. Если ты научишь ее повиноваться богам, чтить предков, любить людей и служить правителям, меня в ней будет ровно столько, сколько тебя.

– Я мог бы дать ей знание Пути, как его вижу я, – задумчиво проговорил Хань Фэй-цзы.

– Нет, – возразила Цзян Цин. – Путь не есть часть тебя, муж мой. Даже несмотря на то, что боги каждый день разговаривают с тобой, ты все равно настаиваешь на своей вере в мир, где все можно объяснить естественными причинами.

– Я повинуюсь богам, – сказал он, про себя же с горечью подумал, что у него просто нет выбора и даже малейшая отсрочка ритуала – настоящая пытка.

– Но ты не знаешь их. Ты не любишь их творений.

– Суть Пути заключается в том, чтобы любить людей. Богам мы только повинуемся. – «Да и как я могу любить богов, которые унижают и мучат меня при каждом удобном случае?»

– Мы любим людей, потому что они создания божьи.

– Не стоит поучать меня.

Она вздохнула.

Эта печаль ужалила его, подобно ядовитому пауку.

– О, если бы ты всегда могла поучать меня! – воскликнул Хань Фэй-цзы.

– Ты женился на мне, потому что знал, что я люблю богов и что эта любовь полностью отсутствует в тебе самом. Так я дополняла тебя.

Как он мог спорить с ней, когда знал, что даже сейчас ненавидит богов – за все, что они всегда делали с ним, за все, что они заставляли его делать, за все, что они отняли у него, чего лишили?

– Обещай мне, – промолвила Цзян Цин.

Он понимал, что означают эти слова. Она чувствовала дыхание смерти; она возлагала ношу своей жизни на него. Ношу, которую он с радостью примет. Потерять на Пути Цзян Цин – вот чего он больше всего страшился эти годы.

– Обещай, что ты научишь Цин-чжао любить богов и всегда следовать Пути. Обещай, что ты взрастишь ее моей дочерью, равно как своей.

– Даже если она никогда не услышит гласа богов?

– Путь принадлежит всем, не только тем, с кем общаются боги.

«Может быть, – подумал Хань Фэй-цзы, – но говорящим с богами куда легче следовать Пути, потому что им за каждое нарушение негласных правил приходится платить поистине ужасную цену. Обычные люди свободны; они могут покинуть Путь и не сожалеть о том годами. Говорящему с Богами ни на час нельзя оставлять Путь».

– Обещай.

«Да. Обещаю».

Но он не мог заставить себя произнести это вслух. Он даже не знал почему, причины этой неохоты крылись слишком глубоко.

Тишину, в которой она ожидала ответа, нарушил топот маленьких ног, бегущих по гравийной дорожке рядом с домом. Это могла быть только Цин-чжао, вернувшаяся из сада Сунь Цао-пи. Только Цин-чжао позволялось бегать и шуметь в пору всеобщей скорби. Они ждали, понимая, что она направится прямиком в комнату матери.

Дверь почти бесшумно скользнула в сторону. Даже Цин-чжао в присутствии матери старалась вести себя как можно тише. Но хотя и шла на цыпочках, она не могла удержаться, чтобы не пританцовывать, передвигаясь по комнате легкими прыжками. Однако кидаться с разбегу на шею матери она не стала; она хорошо запомнила прошлый урок, пусть даже огромный синяк на лице Цзян Цин давным-давно рассосался: три месяца назад пылкие объятия Цин-чжао сломали той челюсть.

– Я насчитала целых двадцать три белых карпа в садовом ручье, – похвасталась Цин-чжао.

– Так много? – удивилась Цзян Цин.

– Мне кажется, они нарочно показывались мне, – продолжала Цин-чжао. – Вот я их и сосчитала. Наверное, никто из них не хотел остаться непосчитанным.

– Я люблю тебя, – прошептала Цзян Цин.

К ее еле различимому голосу теперь примешивался какой-то новый, необычный звук, будто при каждом слове, произнесенном ею, лопался маленький пузырик. Хань Фэй-цзы сразу уловил перемену в ее состоянии.

– Как ты думаешь, я вот столько карпов увидела, это значит, боги начнут разговаривать со мной? – спросила Цин-чжао.

– Я попрошу богов поговорить с тобой, – ответила Цзян Цин.

Внезапно дыхание Цзян Цин участилось, стало резким и прерывистым. Хань Фэй-цзы немедленно встал на колени и наклонился над ней. Глаза ее расширились, в них застыл испуг. Ее час настал.

Губы легонько шевельнулись. «Обещай мне» – понял он, хотя до него не донеслось ни слова, лишь ее судорожные вздохи.

– Я обещаю, – склонил голову Хань Фэй-цзы.

И тут же ее дыхание замерло.

– А о чем с тобой говорят боги? – спросила Цин-чжао.

– Твоя мать очень устала, – сказал Хань Фэй-цзы. – Иди поиграй.

– Но она не ответила мне. Что говорят боги?

– Они открывают нам разные тайны, – сдался Хань Фэй-цзы. – Но никто из тех, кто хоть раз слышал их, не смеет заговорить об этом вслух.

Цин-чжао с важным видом кивнула. Она отступила, будто собираясь уходить, но остановилась:

– Мам, а можно я тебя поцелую?

– Только осторожно, в щечку, – ответил Хань Фэй-цзы. Цин-чжао, которая в свои четыре года была еще совсем малышкой, даже не пришлось наклоняться, чтобы дотронуться губами до щеки матери.

– Я люблю тебя, мама.

– Тебе лучше уйти, Цин-чжао, – напомнил ей Хань Фэй-цзы.

– Но мама не сказала, что тоже любит меня.

– Она ведь уже не раз говорила тебе об этом. Помнишь? Сейчас она очень устала. Иди, иди, – строгим голосом приказал он.

Цин-чжао без пререканий покинула комнату. Только когда она ушла, Хань Фэй-цзы позволил себе забыть о том, что теперь должен заботиться о ней. Он склонился над телом Цзян Цин и попытался представить, что сейчас с ней происходит. Ее душа улетела и, должно быть, уже на небесах. Ее дух еще задержится на некоторое время; не исключено, что он навсегда поселится в этом доме, если она действительно была счастлива здесь. Суеверные люди считали, что все без исключения духи мертвых опасны, и рисовали всякие знаки, налагали на дома обереги, чтобы отвадить их. Но те, кто следовал Пути, знали, что дух хорошего человека никогда не причинит вреда или разрушения, ибо его доброта в жизни брала начало в любви и созидании. Дух Цзян Цин, если он решит остаться с ними, станет благословением на долгие годы вперед.