Записки «стрелка» - Жанна Свет

Толпа у входа в театр поражала любое воображение. Даже я, закаленный «стрелок», и то слегка дрогнула. А главное — непонятно было, по какому поводу столпотворение. Спектакль шел не первый год, был, конечно, дефицитным, но вся Таганка была одним сплошным дефицитом, но подобного я не видела даже на премьерах. Несколько обалдевшая от такого избытка человеческих тел, я попыталась прибегнуть к своей обычной тактике, но безрезультатно — нужно было ходить на крейсерской скорости, а места не было даже, чтобы стоять себе смирнехонько у стеночки в надежде, что удастся вернуться домой более или менее целой. Все-таки такую стеночку я нашла, но толку? Что можно настрелять из укрытия? Это же все-таки не озеро с утками!

Для начала я решила не поддаваться панике и попытаться что-нибудь придумать.

Думать было сложно, потому что мешало огромное количество интуристовских автобусов, подъезжавших один за другим к театру. Странная публика сидела в этих автобусах: какие-то тетки с киргизскими лицами, дядьки в монгольских шапках, хохлушки деревенского вида в плюшовках и белых платках с розами, свежепостриженные дядьки, которых я определила как шахтеров, сама не знаю, почему. Это ведь все был сплошной impression, осознанно я их не воспринимала, потому что занята была своим — думой о билетах и о том, что время идет, а дело — стоит. Тут вдруг до меня дошло, что таким людям, как-то, мягко говоря, возле Таганки делать нечего, а они, тем временем, вылезали из автобусов и с шумом уверенно направлялись в вожделенные двери моей мекки.

— Что происходит? — почему-то вслух удивилась я.

— Делегаты съезда, — доброжелательно ответили мне.

Я заозиралась, пытаясь определиться, кто ответил и увидела человека, который давно уже стоял рядом со мной, но был абсолютно вне поля моего интереса, а потому, как бы невидим.

— В каком смысле? — не поняла я.

— В том самом. Делегатов съезда в театр привезли. Весь зал забронирован, — доброжелательно разобъяснил мне мой толмач.

— Как это — весь зал? Это что же — билетов не будет? — возопила я. — Что им делать в этом театре, что они поймут?!

— А, так ты здесь билет стреляешь? А я думаю, что это девушка такая озабоченная стоит — никого и ничего не видит вокруг себя. Ну, нет, стоя у стены, ничего не настреляешь, — с каким-то непонятным мне акцентом поучающе сказал он.

Это мне он говорил — гениальному стрелку всех времен и народов! Я взбесилась. Я объяснила ему, кто я есть и что я думаю по поводу его поучений. Говорила я исключительно вежливо, но он понял, что оскорбил меня до глубины души.

— Да ты не обижайся, — добродушно сказал он, — давай лучше познакомимся. Меня зовут Василием Ивановичем, а тебя?

Выглядел он, именно, как Василий Иванович, но Василий Иванович, изготовленный не из обычного сырья для простолюдинов, а из дорогих материалов, и это выглядело очень здорово: такой русский мужичок лет сорока пяти — сорока шести, светловолосый, хорошо стриженный, среднего роста и прекрасно одетый, даже не в импорт, а в вещи, явно купленные за границей — я в этом хорошо разбиралась и ценила. Он мне даже понравился — ситец в горошек хорошего качества, явно интеллигентный человек, а мой тогдашний опыт уже был достаточным, чтобы понимать, что человек с такой внешностью и так оформленный — не совсем простой, а, скорее, совсем не простой. Честно, говоря, я не очень понимала, зачем нам знакомиться, но все-таки назвала свое имя.

— Ты постой здесь, никуда не уходи, а я тебе помогу пройти в театр, — вдруг услыхала я и ушам своим не поверила.

Я с сомнением посмотрела на него. Он ухмыльнулся и ехидно сказал:

— Можешь не верить — иди стреляй сама — видишь, что делается!

Терять мне уже было нечего. Ехать в другой театр было поздно, да и настроилась-то я именно на «Десять дней…», а значит, никакое другое зрелище мне настроение уже не улучшило бы. Я решила подождать.

— Понимаешь, мне с друзьями встретиться надо, — извиняющимся тоном объяснил мне Василий Иванович, — но билет будет, я тебе обещаю.

Он ушел, а я осталась, вся переполненная досадой и раздражением на ситуацию. Я знала, что открылся съезд, но не помнила об этом — что мне было за дело до него! Все знали, как развлекали и ублажали делегатов съездов, но в голову не могло прийти, что их повезут в опальный театр, который никак не годился для увеселения знатных комбайнеров, доярок, людей не только плохо грамотных, но, зачастую, не знающих даже азов русского языка. Скорее всего, так пытались плюнуть в лицо Любимову — вроде бы и почет, делегатов привезли, а с другой стороны, каково это актерам играть перед публикой, не понимающей языка разговорного, я уж не говорю о языке театральном, метафорическом?!

Зла я была до невозможности! Но именно со злости и не ушла.

Из толпы вынырнул Василий Иванович и остановился рядом.

— Еще подождать нужно, — загадочно сказал он.

Мне было все равно. Вечер пропал, настроение испорчено, какая разница, где быть с испорченным настроением!

— А вы кто, делегат? — спросила я.

— Нет, я в Москве по делам, я из Сибири, — последовал ответ, и мне стал понятен акцент собеседника, — я из Томска, преподаю там в университете, на кафедре химии.

— Доцент? — уточнила я.

— Да нет, профессор.

Конечно же, он и выглядел, как профессор, только не наш, советский, а заграничный — как я их себе представляла, потому что живьем заграничного профессора не видела никогда, — например, поляк или скандинав. Мне понравилось, что у меня такой кавалер. Я была абсолютным цыпленком, желторотиком, мне страшно нравилось, когда на меня обращали внимание взрослые мужчины — это как бы придавало мне женственности, потому что выглядела я подростком в свои неполные…дцать лет. Только вот предложить я взрослому мужику ничего не могла — это было видно невооруженным взглядом, и я всегда все-таки терялась от внимания к себе всякого, старше тридцати лет. Мы стояли, кое-как беседуя о моей учебе, о Москве, театрах, и прочей не интересной мне в тот момент белиберде, как вдруг он опять кинулся в толпу, а вернувшись, сказал:

— Давай, быстрее, быстрее, пошли!

Мы смешались с группой людей, которая вальяжно вплывала в двери театра. Меня никто не окликнул, не остановил, и я, к своему удивлению, оказалась в фойе. Народу было вокруг почему-то больше, чем обычно, все веселые, как мне показалось, — пьяные, шумные. Особенно шумел какой-то генерал, стоявший в толпе «шахтеров» и чокавшийся с «хохлушкой». Она уже сняла плюшовку, платок спустила на плечи, на ней был мужской пиджак на цветастое платье, а на лацкане пиджака два ордена Ленина. На входе нам всем выдали листовки, имитировавшие те, настоящие, выпущенные в октябре семнадцатого, и при входе в зал два «революционных матроса» забрали их у нас и накололи на штыки. Это так начинался спектакль. Сидела я с Василием Ивановичем и его друзьями, один из которых оказался ректором Ульяновского Политеха. Я слегка обалдела, но виду не подала — подумаешь!

— Не боишься рядом с ректором сидеть? — весело подначил он меня.

— Нет, чего мне вас бояться, вы же не мой ректор, а я и своего не боюсь, — ответила я.

Третий их приятель заржал, а ректор обалдел сначала от нахальства воробья, а потом и сам закатился, приговаривая:

— Молодец, молодец, нахальная молодежь в Москве, однако!

Спектакль мне не понравился. Шумно, натянуто… Не понравился. Тема, что ли, была не моя…

А она— таки была не моя. Я к революции относилась со скрытой враждебностью -если бы не она, не началось бы падение моей семьи, и не было бы мне нужды жить впроголодь, чтобы получить диплом и зарабатывать свои сто сорок на чистой работе. Но скрывать это свое отношение приходилось, и очень тщательно. Лицемерие было моей второй натурой, так что я и сама, порой, не знала, искренни мои чувства или это очередная игра. В антракте эта троица повела меня в буфет, чему я совершенно не сопротивлялась: я готова была есть в любое время суток, а уж на халяву, которая мне нечасто выпадала… С тех пор я не люблю халяву и ценю только то, что заработала сама. Даже подарки я ценю меньше, чем вещи, купленные на свои, заработанные деньги. Буфет был БЕСПЛАТНЫЙ! А какой он был! Я-то уж знала, что в нем бывает на обычных спектаклях, но в тот день! Мужики мои прекрасно понимали, что я голодная — они годились мне в отцы (а у ректора в зале даже оказался его сын, который и выглядел, именно как ректорский сыночек: дорого и элегантно одетый, холеный, но о нем после). Они начали меня кормить икрой и севрюгой, пирожными и шоколадом.

— А ваш сын с вами приехал? — спросила я ректора.

— Да нет, он здесь учится.

— А почему не у вас? — это я уже хамила. Я прекрасно знала, почему. Зачем богатому мальчику учиться в провинциальном ВУЗе, хоть бы и у родного папы, если есть возможность пристроить его в престижный институт в Москве? Женится на москвичке — не будет проблем с пропиской и тому подобными унизительными вещами, которые касались только черни — меня, то есть. Это все и всем было давно известно и перешибить это было невозможно, а потому мальчик этот вызвал у меня вполне понятную неприязнь. Если бы не их поганая революция, я училась бы сейчас в Сорбонне, или Оксфорде, или Принстоне — где захотела бы, там бы и училась. А хоть бы и в МГУ, я с детства о нем мечтала, но ведь в нем на конкурс не оставляли ни одного места — все было распределено заранее, и огромная толпа детей ехала через всю страну, на деньги, кое-как собранные родителями (иногда взятыми в долг), с надеждой в сердце, с невероятным желанием выучиться и начать служение Науке. Все их бессонные ночи перед экзаменами, все страхи, нервы и слезы — все было потрачено напрасно, то, что они вернутся домой несолоно хлебавши, было предопределено еще до того, как они выехали из дома. Я вообще была вынуждена весь десятый класс после уроков работать в поликлинике, где главным врачом была мама моей подруги. Таким образом только я могла собрать деньги на поездку в Москву. Я была медалисткой, единственной в тот год в нашем городе, где проживало сто сорок тысяч человек. И не было у государства механизмов, которые бы отбирали талантливых детей и помогали бы им получить образование. Так что мальчик этот был мне понятен, да и я ему — тоже, поэтому я не заинтересовала его ни на секунду, хотя и была чрезвычайно хорошенькой и — в меру своих возможностей — ухоженая. Ректор немного удивился безмолвной дуэли наших глаз, но, кажется, тоже что-то понял и больше не сказал мне ни слова.